Владимирские просёлки

– Глухаря бы добыть!

– Любите эту охоту?

– Как не любить, ежели четыре килограмма чистого мяса, пущай даже по десятке за килограмм…

Когда шли еще луговиной, около деревни, Роза нащипала на ходу крупного сочного щавеля и теперь, вытягивая из кармана по одной щавелинке, ела. Петрович покосился:

– Вот и щавель тоже… Другая баба мешок наберет – четыреста рублей за чулок. Или вот перовскому охотнику повезло…

– Клад нашел?

– Не клад. Рысь на него напала. Сейчас поляна будет, около нее.

– Хорошенькое везенье!

– Как же, ведь рысь-то он убил. Премия полагается, и шкура цену имеет.

– Петрович, а почему вы эту дорогу лучше всех знаете? – снова я повел подальше от рыси.

– Я одно время здесь в Костино за товарами ездил. Около году. Вот дорога (он показал на заросшие травой, еле заметные колеи), я ее пробил. И повадился я так: из каждой поездки чтобы привезти одно полено. За год я такую поленницу навозил, что ежели бы продать…

Но тут наступил решающий развилок, и мы не успели услышать, что было бы, ежели продать всю поленницу.

– Значит, так, – объяснил Петрович. – Держитесь все время лева, и будет Махова сторожка, а там спросите у лесника. От Маховой сторожки вам чуть побольше половины пути останется. Лоси попадаться будут или там в кустах трещать – не пугайтесь. Лось – зверь смирный. Вот бы свалить – это сколько же пудов одного мясища, да рога, да шкура…

Но мы уже горячо поблагодарили Петровича и оставили его одного мечтать о лосях, которым он задал бы перцу, если бы не было риска платить десять тысяч рублей штрафу за каждую голову. Тюрьмой-то он, я думаю, рискнул бы – не беда, а вот десять тысяч рублей! – поневоле дрогнет рука.

Петрович ушел обратно, и мы впервые внимательно огляделись. Не то чтобы на каждом суку нам чудились рыси, но лес обступил таким плотным кольцом, так темно было в его глубине и так близко от нас начиналась эта темнота, что подумалось: «А может, прав был председатель, не стоило забираться в такие дебри!» То есть тревожила не сама густота леса или его темнота, а то, что дорожка была еле заметна, а по временам исчезала совсем, шагов пятнадцать приходилось делать наугад, а там вроде и снова обозначалась тропа.

Почти тотчас, как попрощались с Петровичем, попалось топкое грязное место. Мы перебрались через него, прыгая с кочки на скользкое бревно, с бревна на брошенное кем-то полено, с полена – на трухлявый пень. Перебравшись через топь, пришлось некоторое время искать продолжения дороги, и тут мы увидели, что никакой дороги дальше нет, кроме тропки, протоптанной парнокопытными животными. Тропа выходила непосредственно из трясины.

– Ну да, – сокрушалась Роза, – мы идем по лосиной тропе, а уж она, конечно, приведет не к Маховой сторожке!

– Подожди, может, это шли коровы. Бывает, что в лесу пасется скотина. Теперь ищи на тропе помет. По помету мы живо узнаем, кто здесь ходит. Если увидишь такие продолговатые крупные орехи (перед выходом я полистал Формозова), значит, мы действительно на лосиной тропе.

Продолговатые орехи не замедлили появиться, тропа была усыпана ими. Как ни старались мы найти еще чьи-нибудь следы, ну хоть намек на ступню человека или лошадиное копыто, ничего не было видно на земле. Была надежда, правда, что лоси приведут к воде, может быть, к Кучебже, и тогда волей-неволей придется идти по ее берегу.

– Смотри, новый след, – испуганно закричала Роза, – да какой большой!

– Это собачий след, – успокоил я ее, а сам-то знал, что за собака оставила на влажной земле отпечаток лапы величиной с человеческую ладонь. Матерый серый хищник медленно шел за лосиным стадом: может, отобьется, отстанет глупый лосеночек.

– Давай я лучше прочитаю тебе стихи, – предложил я спутнице, чтобы развлечь и развеселить ее, и, порывшись в памяти, подобрал наиболее подходящее к случаю:

– Ну? – встревоженно спросила Роза.

– Все, больше ничего…

– Спасибо, утешил.

Я и сам понял, что стихи подобрались уж слишком к случаю, да было поздно. Но тут лосиную тропу нашу пересекла узкая извилистая дорога. Она густо заросла травой, колеи ее заполнили молодые, чуть повыше травы березки. Так и убегали они вдаль двумя рядками. Больше стало света и солнца, повеселело на душе. Теперь куда-нибудь да придем. Поскольку мы все равно превратились в следопытов, начали и тут, раздвигая траву, искать, кто прошел или проехал до нас. Старанья всегда увенчиваются успехом. Вскоре мы обнаружили довольно четкий велосипедный след. Там, где прерывалась трава, рубчики велосипедных шин были очень хорошо заметны, там, где попадалась сыринка, они так и пропечатывались, хоть считай их по штучке. Правда, уменья нашего не хватило ни на то, чтобы догадаться, в какую сторону ехал велосипедист, ни на то, чтобы узнать, давно ли он ехал, ни тем более на то, чтобы определить марку велосипеда или профессию велосипедиста, как это сделал бы, наверно, опытный следопыт, особенно если он из приключенческой книжки.

Потом началась старая порубка, заросшая плотным, как овечья шерсть, кустарником. Стремительно и величественно поднимались из кустарника редкие медно-красные сосны, уцелевшие от порубки или, может быть, оставленные для обсеменения земли. Свободно гуляет теперь ветер в их высоких зеленых шатрах, ничто не мешает разлетаться семенам далеко по ветру. Стояли сосны далеко друг от друга, разъединенные и словно задумчивые, как могли бы быть задумчивы несколько ветеранов, чудом уцелевших от истребленного, могучего некогда войска. Судя по этим оставшимся красавицам, здесь шумела и гудела, раскачиваясь на ветру, выхоленная корабельная роща.

Жарко и душно стало сразу, как только мы вышли на порубку. Тени не было. Полдневное солнце лилось и лилось на дорогу. Под солнцем ярко светились, соперничая с ним, необыкновенно высокие, сочные и крупноцветные купальницы. Словно желтая роза был каждый цветок. Собранные в букет, купальницы пахли прохладой и речным туманом. Иногда дорога пересекала обширные, в полном цвету и блеске рощицы ландышей. О приближении к такой рощице мы узнавали по запаху за тридцать или сорок шагов. Как и купальницы, ландыши были здесь необыкновенно крупные и сочные. Листья их шириной чуть не в ладонь, цветы величиной чуть не с лесной орех создавали впечатление нездешнего, экзотического растения. Так шли мы часа два или более, не зная, туда ли идем, куда нужно, или все дальше, непоправимо дальше уходим от истинного пути.

Остался не записанным на пленку исторический возглас Колумбова матроса, который заорал вдруг сверху: «Земля!» Так что навсегда неизвестно, сколько страсти и радости прозвучало в том осипшем от жажды голосе. Положение могло бы быть исправлено, если бы при нас находился записывающий аппарат. Не беда, что слово было другое. Роза не успела вспомнить даже, что должна показаться Махова сторожка, и закричала просто: «Изба!». При этом она запрыгала и захлопала в ладоши, чего Колумбов матрос, наверно, не делал. Впрочем, кто его знает!

Махова сторожка и правда оказалась не чем иным, как бревенчатой избой, обнесенной пряслом. Одной стороной она примыкала к лесу, с другой стороны расстилалась обширная цветущая луговина, на дальнем краю которой угадывалась речка. Было видно, как по речке луговина далеко углубляется в лес и вправо и влево. Шагах в ста от избы, на просторе, росла могучая береза. Под тенью этого дерева могла бы расположиться и рота солдат. Тем вольготнее расположились мы двое.