Последний из удэге

Во всех этих людях, каждый из которых страдал, отмеченный болезнью или уродством, были как бы заключены разрозненные части и стороны цельного образа, полного красоты и силы, — нужно было, казалось, только усилие, чтобы он воссоединился, сбросил с себя все и пошел.

Ощущение это было так реально, что Лена невольно внутренне напряглась вся, и в то же мгновение тонкий пронзительный детский крик, совпавший с ее внутренней, мучительно звенящей нотой, пронесся по коридору.

Мужик, страдавший животом, перестал качаться. Женщина, сидевшая с откинутой к стене головой, с диким воплем кинулась к дверям и исчезла в коридоре.

Через минуту двое служителей под руки выволокли ее в приемную. Она билась у них в руках и кричала в голос:

— Зарезали!.. Зарезали доченьку мою!.. Боже ж мой! Боже ж мой!..

Черноглазая сиделка со стаканом в руке выскочила из амбулатории; ласково обняв женщине голову, она пыталась влить ей в рот холодной воды.

— Зарезали тебя, доченьку мою, голубыньку… — по-детски булькая водой, плакала женщина.

— Да ничего не будет дочке твоей, не кричи ты, бога ради. Вот дура-то, прости господи! — уговаривал ее один из служителей.

Женщина немного успокоилась; некоторое время слышны были только ее жалобные всхлипывания. Потом по коридору прожужжала санитарная тележка, послышались оживленные голоса, и доктор Владимир Григорьевич Костенецкий в сопровождении сестер и санитаров вышел в приемную.

VIII

Больные, кто мог, повставали, поснимали шапки. Лена с окаменевшим лицом тоже поднялась со скамьи.

Отец был в халате сурового полотна, с засученными рукавами, обнажившими до локтей его костлявые безволосые руки. Он почти не изменился, только чуть согнулся, и седина пробрызнула в черной, свернутой набок бородке. Лицо его светилось радостным возбуждением.

— Садитесь, садитесь… Ну, где здесь мать? — спросил он, по-совиному оглядывая всех и никого не узнавая.

— Во сидит, — с улыбкой сказала черноглазая сиделка.

— Так это ты здесь тарараму наделала? — Владимир Григорьевич двумя неловкими движениями погладил женщину по голове. — И зря, и зря… Теперь она скоро поправится, а то бы она умерла. Я, видишь ли, ее усыпил немного, а она возьми да и проснись, когда я ей еще животик не зашил, — объяснял он женщине, которая от таких подробностей снова начала плакать. — А этот чего здесь лежит? — заметил он человека на соломе. — Сейчас же переодеть да на койку, — чего ему здесь лежать… Ты что, Борисов? — обратился он к крестьянину, страдающему животом.

— Замучился весь! — ответил тот, просияв своими синими глазами.

— Ну, скушал что-нибудь нехорошее. Пойди к Константину Сергеичу, он тебе касторки даст. Ты теперь десятский, на общественной должности, а раз на общественной должности, можешь без очереди, так-то…

Он, не замечая Лены, переходил от больного к больному. Лена, стесняясь при других окликнуть его папой, опустив руки, стояла возле скамьи.

— Эк тебя саданули, — говорил Владимир Григорьевич, ощупывая плечо у парня. — Перелома нет… Кто это тебя?

— Древо упало… — застенчиво пробасил парень.

— Древо упало… Наверно, оглоблей? Должно, по чужим бабам ходишь?

В приемной засмеялись. Лена невольно улыбнулась: все, о чем она только что с таким напряжением думала, превратилось с появлением отца в обыденно-житейское и нестрашное.

— На свет, на свет!..

Владимир Григорьевич повернул лицом к окну беловолосого парнишку с лишаем на темени — и увидел Лену. Растерянность, смущение изобразились на его лице.

— Я приехала, папа, — спокойным, протяжным голосом сказала Лена. — Ты скоро освободишься?

Они стояли друг против друга: Лена — с опущенными руками, слегка склонив голову набок, отец — все еще держа одну руку на плече у парнишки, а другой быстро-быстро захватывая в кулак бороду.

— Да… Ну вот… — Он заглотнул воздух. — Рад, очень рад… А у нас тут, видишь — что? — Он указал рукой на приемную, и на лице его появилось так знакомое Лене в его обращении с ней и с покойной матерью виноватое выражение. — Что ж, надо устроить тебя. Фросенька, голубчик, принеси мой пиджак, — сказал он черноглазой сиделке и трясущимися пальцами стал развязывать халат.

Они вышли во двор.

— Да, очень неожиданно, очень… Надолго?

— Папа, я приехала совсем.

— Ну что ж, ну что ж…

Он крепко стиснул ей руку повыше кисти.

И Лену точно прорвало.

— Обожди, дай хоть поглядеть на тебя, я так рада тебя видеть!.. — быстро заговорила она, держа отца за руку, впервые в жизни испытывая нежность к нему.

Они остановились, глядя друг на друга.

— Я так переволновалась за вас обоих, — говорила Лена. — Вы не получали моих писем?

— Со времени белого переворота мы не получали никакой корреспонденции. Должно быть, она застревала в контрразведке, — конфузливо мигая, отвечал Владимир Григорьевич.

— Вы скрывались?

— Да нельзя сказать, чтобы особенно и скрывались. Я, как тебе, может быть, неизвестно, работал в совете на Сучанском руднике. Поехал сюда повидать Сережу, который только что тогда приехал, тут нас и захватил переворот. Ну, думаю, буду лечить больных, пока не сменят или арестуют, — никто не сменяет, никто не арестовывает. Видно, не до нас было, а здешняя милиция — вся знакомая, относилась даже с уважением. Потом прибился к нам некий Мартемьянов, бывший председатель совета, где я работал; мы его спрятали тут неподалеку в зимовье, подкармливали. Под конец я даже обнаглел и послал петицию в управление, — дескать, платите жалованье. Ответа, конечно, никакого… Ну, а уж когда все тут закрутилось, мы и вовсе стали недосягаемы: карательные экспедиции до нашего села не дошли, а если бы и дошли, тоже беда невелика, — спрятаться нам весьма легко, ибо, как говорится, omnia mea… и так далее… дорожить нечем…

Владимир Григорьевич быстро сыпал словами и все мигал, и Лена с грустью чувствовала, что отец старается засыпать словами свою отчужденность от нее.

— А про тебя писали, что ты казенные суммы похитил! — с грустной усмешкой сказала она.

— Ну, бо знать что! — рассердился Владимир Григорьевич. — Это ж белогвардейские газеты писали.

— Да я — несерьезно…

— Пойдем, однако, — хмуро сказал он, увлекая ее за собой.

Лена, смотревшая поверх возов, вдруг удивленно подняла брови: навстречу им, лавируя между возами, шли двое — маленький короткошеий человечек, вместе с которым она ехала на подводе от деревни Хмельницкой, а другой…

Лена вспыхнула.

Другой — был Сурков, тот самый Сурков, которого она видела еще учеником-подростком в передней у Гиммеров, а потом — на примерке у китайца-портного, а потом — с балкона, когда Всеволод Ланговой и чешский офицер везли его на автомобиле, — Сурков сидел между ними со связанными руками. Этот Сурков шел теперь между подводами, в серой казачьей папахе, раскачивая на ходу квадратными плечами и чуть заметно прихрамывая.

— Мы — за вами, — сказал он, подходя к Владимиру Григорьевичу, и мельком взглянул на Лену из-под бугристых бровей. — Пришлось экстренно ревком созвать… Это — Чуркин, из областкома. Привез директивы, которые кажутся ему очень важными, а мне — нет…

Он нехорошо усмехнулся.

— А… Я сейчас, — заволновался Владимир Григорьевич. — Вот дочка приехала, прошу любить и жаловать…

— Мы-то уж знакомы! — Чуркин весело улыбнулся Лене. — Как вы себя?

— Ничего… Спасибо, — протяжно сказала Лена, чувствуя на себе взгляд Суркова.

Но, конечно, он не мог узнать ее: ведь она была тогда маленькой нарядной девочкой среди других, таких же нарядных девочек, а на балконе, среди множества людей, смотревших на него в бинокли, он и вовсе не мог ее видеть.

— Придется на время разлучить вас. Очень жалею.

Сурков встретился с Леной глазами, и улыбка чуть тронула его полные, плотно сжатые губы.

— Ну что ж, ну что ж… — засуетился Владимир Григорьевич. — Вот только устрою ее и приду… Пойдем, Леночка…