Небо и земля

— Мы тут с самого утра, с самого, самого… Мы знаешь где спрятались — вон за тем холмиком, в пырее…

— А я тебя увидел первый! Ты был еще совсем далеко, когда я тебя увидел, — сказал Шмуэлке.

— А потом я увидела…

— А ты нас не видел…

— Скажи-ка, а мать знает, где вы?

— Она сама сказала. Велела ждать тебя возле плотины, — торопясь и захлебываясь объясняла Эстерка, — а мы… а мы прибежали сюда, потому что с могилок лучше видно… Видишь, а я в новом наряде, — похвалилась девочка и погладила себя по ситцевому, в синих цветочках, платьицу. — А Шмуэлке мама дала сегодня белую рубашку, ту, что перешила из твоей…

— Ну, раз так, полезайте в двуколку.

Шефтл подхватил сначала Эстерку, потом Шмуэлке, усадил их в двуколке, а сам уселся посередине, широкой рукой погладил по голове, посмотрел, надежно ли сидят, для верности прижал к себе — и взялся за вожжи. Гнедой взял сразу бодрой рысью, и двуколка, поскрипывая, плавно покатилась по дороге.

— Ну, а что там мать делает?

— Мама? Мама белье стирала, все-все перестирала, а потом мы убрали двор, и в доме тоже, и все так красиво, — запрокинув головку и щурясь на солнце, бойко щебетала девочка. — Мама повесила новые занавески и стол накрыла красивой скатертью, с кисточками, все-все чистое, а ночью мама варила обед. Тыквенную кашу,

мясо с подливкой, щавелевый борщ и еще что-то, все, что ты любишь. Мама сказала, что ты вот-вот приедешь, мы тебя так давно ждали, а тебя нет и нет.

— Почему — нет? — смущенно проговорил Шефтл и опять погладил детей по головкам. — Вот же я приехал…

— Да, теперь-то приехал, а раньше не ехал, — обиженно буркнул мальчик. — Все другие давным-давно приехали, один ты… поздно…

Шефтл промолчал. Ведь несмышленыши, не понимают ничего, а чувствуют, что неспроста он задержался. И Шефтлу захотелось сейчас же, не дожидаясь, пока доберутся до дома, порадовать ребят. Он резко потянул вожжи, остановил коня.

— А что я вам привез, — сказал он, доставая из-под сена сверток с подарками. Развернул бумагу и протянул в одной руке красную губную гармонику, в другой — синюю свистульку. — Ну как, нравится?

Увидев гармошку и свисток, дети забыли обо всем на свете. Они во все глаза уставились на новенькие, ярко раскрашенные игрушки, потом попробовали, приложили их к губам — и начался концерт, хоть уши затыкай! Шмуэлке, оттопырив мокрые губы, изо всех сил дул в свисток, а Эстерка усердно водила по губам гармошкой, извлекая из нее диковинные, тягучие звуки.

Они уже подъехали к плотине. Впереди зеленели палисадники. Сквозь зелень Шефтл увидел, что улица напротив Доди Бурлака полна людей. Мужчины, женщины, дети — точно весь хутор собрался. «Неужто к Бурлакам на пир?» — подумал Шефтл. И вдруг до него донесся многоголосый женский плач.

— Тише вы, погодите гудеть! — прикрикнул он на ребят. — Что там случилось?

Шефтл так хлестнул гнедого, что тот, закусив удила, пустился вскачь. Обогнув загон, Шефтл увидел — Зелда с ребенком на руках бежала ему навстречу.

Мысли одна страшнее другой пронеслись у Шефтла в голове.

— Ой, Шефтл, Шефтл!.. — стонала Зелда. Платок у нее сбился, волосы растрепались, глаза красные.

Шефтл резко натянул вожжи и на ходу спрыгнул с двуколки.

— Ой, Шефтл, несчастье-то какое… А тебя все нет и нет… Еле дождалась…

— Что тут случилось? — воскликнул Шефтл.

— Ты что, не знаешь? — остолбенев уставилась на него Зелда. — Ты ж едешь из райцентра.

— Так что с того? Да говори же!

— Война…

Зелда припала к нему и громко разрыдалась.

Кто мог подумать в это погожее воскресное утро, что над землей разразится гроза, страшнее какой не может быть на белом свете…

Был выходной накануне жатвы. Все работали у себя на дворах: кто крышу перекрывал, кто чинил покосившийся забор, полол на огороде картошку, ладил улей. У каждого было полно забот.

Шия Кукуй вдруг спохватился — его Белуха до сих пор не обгулялась. И он, ругая себя за ротозейство, накинул ей на рога веревку и повел на племенную ферму. Липа Заика все утро гонял с огорода соседских кур, кляня их на чем свет стоит — разорили лучшие грядки, У Друяна тоже была причина для огорчения — опоросилась его Чемберлениха и вместо восьми поросят, как он ожидал, принесла всего пять.

Были и другие нежданные печали. Калмен Зогот, сев завтракать и развернув областную газету, увидел вдруг статейку о бурьяновской молочной ферме. В статье хвалили самых слабых работников, а его, Зогота, хоть бы словом упомянули! Горячая картошка с квашеным молоком и даже блинчики с творогом так и остались на столе нетронутыми.

Старик Рахмиэл тоже был озабочен в это утро: единственное абрикосовое дерево в палисаднике начала ни с того ни с сего сохнуть. А у Риклиса, как назло, схватило живот; он чуть не плакал от досады — надо же, именно сегодня, когда Бурлак задает пир на весь мир!

А хозяйки беспокоились о своем: поднялся ли в печке медовый пряник, подрумянилась ли запеканка с курицей, достаточно ли наперчена фаршированная рыба и не мало ли сдобы в сладких пирогах и пряниках,

В двенадцать часов дня к Бурлакам, окруженные детворой, пришли деревенские музыканты — сутулый Генах-барабанщик со своим видавшим виды инструментом в заплатах, старший конюх Симха-кларнетист и рыжий Гавриэл, по прозвищу Капельмейстер, — скрипач. Хана вынесла на подносе графинчик домашней вишневки и по прянику. Музыканты пожелали друг другу здоровья, выпили за то, «чтобы не лопнули струны», а затем, повеселев, расположились во дворе, прямо напротив раскрытых окон. Капельмейстер мигнул товарищам и, выставив рыжую бороденку, закрыв молитвенно глаза, провел смычком по скрипке. Симха тотчас взялся за кларнет, Генах за барабан, и все услышали знакомые, любимые звуки еврейского «фрейлехс» [1].

На хуторе только того и ждали. В ту же минуту во всех дворах показались разряженные хозяйки, каждая с блюдом в руках, прикрытым чистым полотенцем, и направились к Бурлакам. Там, в просторном балагане, они, бахвалясь, стали сравнивать закуски, лакомства и расставлять их на длинных, накрытых белыми скатертями столах.

Хозяйские дочери и невестки, запыхавшись, носились взад-вперед, раскладывали вилки и ложки, расставляли недостающие тарелочки и рюмки. А сыновья и зятья вкатили большую бочку вина, только-только из погреба, поставили посередине, так, чтобы тамада, старший внук Доди, лейтенант Зорах, мог отсюда обозревать все столы.

Додя Бурлак, в белой накрахмаленной рубашке, в черном праздничном сюртуке, и Хана, с украшениями из блестящего стекляруса на груди — подарок еще со времен свадьбы, — вышли к воротам, встречая гостей, по старинному обычаю, медовым пряником и вином.

Кто-то, уже слегка навеселе, обнимался с Додей, желая хозяину и Хане здесь же, в этом же дворе, через двадцать пять лет отпраздновать бриллиантовую свадьбу.

Музыканты играли без устали, девушки и парни танцевали, галдели ребятишки. Двор был полон, все гости были в сборе. Ждали только Хонцю и Хому Траскуна, уехавших на заседание сельсовета. Да еще вот Шефтла не было — задерживается.

— Едет, едет! Хонця едет! — крикнул кто-то.

Гости увидели, как по хуторской улице бешено несется бричка бурьяновского председателя.

Все поняли: что-то неладно. Что-то случилось.

Взволнованные колхозники выбежали на улицу, окружили Хонцю. И тут они услышали страшные слова:

— Война! Гитлер на нас напал.

В первую минуту люди замерли. Словно не поняли, не поверили, так поразило их это известие. Наконец Калмен Зогот проговорил:

— Вот тут-то Гитлеру и конец.

И в этот момент Геня-Рива, стоящая рядом с мужем в праздничном шелковом платье, увидела своего единственного сына Вову, младшего сержанта запаса. Геня-Рива бросилась ему навстречу и, обхватив его, расплакалась:

— Не хочу! Не надо войны, не надо…

Глядя на нее, запричитали другие женщины, заплакали дети.