Без покаяния

Ну, попало иль нет письмо к Сталину, никто не знает. В общем, отослали за всеми подписями — Герасимов-то у них самый молодой был! — и сидят ждут: как там на письмо среагируют? Ведь о насущном вопросе вели речь!

А там быстро во всем разобрались. Ночью приехал «черный ворон» с одним окошком по правому борту и всех шестерых гамузом на Колыму! Там дядя Миша и отморозил пальцы. Так его, как инвалида, сюда пригнали. Он, конечно, писал и Калинину, что ни в чем не виноват, но кто их там читает, эти бумажки? В прошлом годе он свою десятку кончил, но ему новую бумажку прислали на подпись, что рано еще. До окончания военных действий надо посидеть. Без пальцев он расписываться вроде не стал, только жирный крест на той бумаге вывел как неграмотный…

И вот он-то, битый-перебитый контрик, и настраивает сопляка Толика, как надо в лагере жить. Смену себе дядя Миша кует из бывших комсомольцев, чтоб вовсе люди не перевелись на этом свете. Ведь из Толика-то в его девятнадцать лет мало ли что может произрасти! Грамотный, начнет доходить — непременно кинется талоны подделывать, и труба ему… Либо в очко и буру шпилить в надежде на крупный выигрыш, а куда ему среди местных шулеров. Нет, одно у него спасение — в конторе туфту заряжать. Поскольку выдержать все, что Ленька — брянский волк выдерживает в этой веселой жизни, он никак не сумеет, кишка у него тонка.

— Ты чего, Сенюткин?

Мальчишеская круглая шея, но чубчик уже волнистый, вроде как у Гришки-нарядчика, и глаза вострые, жестокие — вот из кого волка легче легкого сделать!

— Дядя Гриша меня послал, — жалобно изъяснился Ленька. — Больной я… На работу — через три дня…

— Больному положено только то, что до болезни получал. Не знаешь, что ли?

— Так на трехсотке я, из кондея…

Подумал этот «фашист» что-то, на дядю Мишу глянул. Тот тоже очки поднял на лоб, переглянулись.

— С бригадиром вечером придешь, сделаем. А сам не могу.

Ну, точно! Не может он опять бригадирский ранжир ломать, кишка у него тонка! Вот сволочь, паскуда! А еще человеком его считают, хурал заседал!

Вздохнул Ленька с безнадежностью, побрел на помойку. Хотя там и без него довольно желающих.

На улице мороз — птица не пролетит, а Леньке жарко что-то. И грудь схватывает крепко. Градусник-то не врет: тридцать девять и два…

6

Лежит Ленька на нижних юрсах, укрывшись сквозным байковым одеялом, а поверх него — родимым бушлатом с прожженной полой, и тихо постанывает. От этих потайных звуков в душе что-то расслабляется и голова не так болит.

Трехсотграммовая птюшка-крылатка промелькнула метеором — и нет ее. От горячей баланды с черной капустой только теплота во рту и осталась, а сытости никакой. Жрать хочется так, что нары бы стал грызть, как грызет голодная лошадь сухую коновязь. Да сил нет, лежать надо. Тридцать девять и два, а может, уже и больше стало теперь.

Хорошо бы — лето. Летом иван-чай пойдет: когда он молодой, его варить можно. И солнышко обогреет. Балдоха [10] — наше спасение.

На других нарах, напротив, Иван-Гамлет. Привалился спиной к стене, глаза закрыл, тихо бренчит на гитаре — тоже на освобождении человек, уже вторую неделю.

Гитару ему в КВЧ [11] дают для развития самодеятельности. Чтобы он разучивал «Вдоль деревни, от избы и до избы, зашагали самоходные гробы…», а он другую песню сочиняет. Балладу.

Первые строчки белорус пел Леньке давно. Хитрые такие строчки, будто он с червей заходит, а козырей за пазухой придерживает:

Тут он про Леньку намекал и всю его биографию, начиная с детского горшка. Люди, мол, туг самые серые и безвредные, товарищ Сталин, зря срок волокут, по недомыслию Вашему…

А дальше пока не сочиняется у него. Выдохся.

— Письмо-то кончил? — ехидно спросил Ленька из-под одеяла, открыв один глаз.

— А пошел ты… — тихо прошептал Иван. И задергал тихонько струны, и заплямкал губами, словно на прикуре:

— Брось! — взорвался Ленька. И вскочил, не пожалев тепла под бушлатом. — Брось, заткнись! Не морочь душу, без тебя тошно!

Иван послушно прижал струны исхудалой, почти сквозной ладонью, вздохнул тяжко. Вот, мол, житуха: и молчать — не молчится, и петь не смей, потому как другие не в настроении…

Замолчал он, но Леньке от этого не стало легче, над головой услышал знакомые полудохлые голоса. Там двое доходных теоретиков опять вели нескончаемый спор-поединок насчет того, как надо было сделать с самого начала и кто теперь во всем виноват…

Вот же падлы! У костра, было время, схватывались, как лохматые собаки, ажник шерсть клочьями, у пенька с общей двуручной пилой тоже спорили по битому часу, пока бригадир дрыном не разгонял, и теперь, на больничном освобождении, тоже угомониться не могут, все выясняют, кто был прав. То-то ненормальные! Им бы лежать тихо, руки по швам, силенки экономить, как это делает Ленька Сенюткин, так нет! И лежат-то ведь на соседних нарах, бок о бок, с виду — водой не разольешь…

Других политиков блатные запросто именуют «фашистами» — так, не вдаваясь в смысл, вроде бы по беззлобной шутке, если это правильно понимать. А этих намертво окрестили теоретиками, и по-другому никто не называет. Иной раз, правда, и по именам приходится окликать, но это если по отдельности. Льва Давыдовича, к примеру, зовут Лёвой, а Модеста Поликарповича — Мудестом. Сами же они друг другу политические клички приляпали: Леве — «Вертодокс», а Мудесту — «Правый уклонист». Потеха.

Болтовня их давно уже всем известна, до главной сути тут каждый обитатель барака давно уже допер даже неграмотными, бараньими мозгами, а они все никак не решат, кто прав.

О чем спорят, гады, послушать нечего! Сверху — сдавленный шепоток.

Вертодокс: А я все-таки утвегждаю, что генегальная линия была пгавильной! И единственно свага между вождями могла пгивести к подобному егалашу…

Уклонист (едко): И разумеется, «Он не знает всего, что здесь творится»?..

Вертодокс: Безусловно! Это — как ком с гогы, милостивый госудагь! Я это даже сегдцем чувствую!

Уклонист: Ах, «сердцем»! Но, милый мой, вы же давным-давно потеряли ощущение реальности! То вы своего Иуду Искариотского, вашего тезку, готовы были целовать в зад ради его громогласной отсебятины, то — нынешнего гениального сапожника. И там, и тут — генеральная линия, и без всяких отклонений!

Вертодокс: Давайте, однако, спогить в гамках пгиличий. Мы же воспитанные люди, Модест Поликагпович…

Уклонист: Какие уж тут приличия! Еще Ленин предупреждал вас, что хватите с ним горюшка, а вы письмо-то утаили.

Вертодокс: Никакого письма не было! Выдумки пгавых!

Уклонист: Ну, ясно, если факты против вас, то тем хуже для фактов… А вот это, например… Троцкистская экспроприация крестьянства, в том числе и среднего и даже беднейшего… — земля-то у всех равно отторгнута! — это, по-вашему, тоже выдумки правых?