Крутая волна

— А что это Акулины не видно? — спросил отец у дяди Петра, но мать тут же дернула отца за рубаху и стала что‑то шептать ему на ухо. Гордейка услышал только: «…не растравливай».

Но дядя Петро уже растравился, пил больше всех и, роняя на стол голову, говорил:

— Уйду я отсюда, Егор. Кузня опять в твои владения перейдет, дом отдам Нюрке — ее вон Гришка Сомов сватает, а жить им негде. А мне мужицкая жизнь не по нутру стала, опять во флот — тянет. За семью твою у меня теперь душа спокойная, а своей семьи у меня, как видишь, не составилось. Вот прямо завтра и уйду. Сяду на чугунку и поеду в Кронштадт.

— Дело твое, только не торопись. Сколь не виделись‑то! Поживи, а потом уже решай, — уговаривал отец.

— И верно, Петя, куды торопиться? Завтра еще опохмелиться надо, — шутила мать.

— Вот опохмелюсь и уеду!

С утра Егор с братом пошли в кузню, позвали и Пашку Кабана, работавшего у Петра молотобойцем. У станка для поковки коней ждали трое мужиков из Петуховки.

— С возвращеньицем, Егор Гордеич! — приветствовали они.

Петр открыл кузню, в лицо Егору ударил знакомый запах древесного угля, жженого железа и еще чего‑то кисловатого, всегда державшегося в кузне. Все тут было по — старому, только верстачок с тисками Петр перетащил в другой угол, подальше от горна. «Неладно сделал, — отметил про себя Егор. — Хотя и прохладнее в том углу, а бегать от горна далеко».

В летнюю пору в кузнице завсегда работа найдется, и Петр показывал:

— Вот эти два лемеха Василию Редьке оттянуть надо, а это вот пила от сенокосилки Васьки Клюева порвалась, литовку вот бабке Лукерье надо заклепать…

Петуховские мужики в дверях стоят, торопить не смеют, а ждать им некогда. А у Петра нашлись всего две подковы.

— Ну‑ка подуй, — попросил Егор брата и надел висевший на гвозде кожаный фартук. Потом выбрал подходящую болванку и сунул в горн.

Паша взял большой молот и, когда Егор положил огненную болванку на наковальню и показал малым молотком, куда бить, ударил изо всей силы. Брызнули во все стороны искры, осыпалась окалина.

— Полегче, Павел.

Егор правил поковку так быстро и ловко, что Пашка не успевал замахиваться. Остывающий металл менял цвета, и еще при оранжевом цвете подкова была готова. Егор сунул ее в бочку — поднялось облачко пара.

— Шип у железа мягкий, значит, к жаре, — сказал Егор, засовывая в горн вторую болванку.

Петр тем временем ковал лошадей. Когда уехали петуховские мужики, Егор отпустил и Пашку:

— Мы тут вдвоем с Петром справимся. Да и потолковать надо, поди, одиннадцать годов не видались.

Когда Пашка ушел, они сели в тенечке на борону и закурили. Егор вытер пот со лба рукавом рубахи.

— Гляди — кось, часу не поробил, а упарился. Отвык, видать.

— Отошшал ты больно.

— Дак ведь не у тещи на блинах был. Ничего, дома оклемаюсь. Спасибо тебе, Петро, не кинул мою семью. Припасу‑то, видел, до самой нови хватит.

— Не один я припасал. Ребятишки твои подросли, помогали в хозяйстве. А Нюрку вон уже сватают.

«Поди, не знает Гришка Сомов про порчу. А как узнает, что будет?» — озабоченно думал Егор.

— Меньшой‑то твой, Гордейка, шибко башковитый парнишка. И растет так податливо, должно, в деда весь будет — богатырь. Учить бы его надо. Серафим по духовной части советует пустить, да Гордейка до бога‑то не больно охоч.

— Куда уж нам в попы‑то.

— И то!. Ты сам‑то как к богу относишься? Не потерял веру?

— Всю как есть. Хотя и ранее немного у меня ее было. Так, привычка была. А ты?

— Я сам себе бог. Нам, окромя себя, не в кого больше верить.

— Уезжаешь зачем?

— Не могу больше, Егор. Разве это жизнь?

— Ищешь, где полегче да покрасивше?

— Нет. Думаешь, там легче? Еще хуже. Тут хоть с голоду не мрут да крыша над головой есть. А там есть которые и вовсе ни кола, ни двора не имеют. Много таких. Недаром народ ропщет. Слыхал о пятом‑то годеН

— Приходилось.

— Я сам‑то далеко был, а и туда донеслось. Исхудала матушка — Русь, дале некуда. Мироедство идет великое. Везде мироеды. В Петербурге царь да графья с князьями кровь сосут, в середке России помещик зверует, а с краешку, у нас тут, миллионщики вроде Демидова да мироеды вроде убиенного тобой Петра Евдокимовича или заместо его севшего Васьки Клюева народ ограбляют. Васька‑то, почитай, все пять деревень к себе в кулак забрал да и давит. Не могу я тут жить!

— А там тебя рай небесный ждет?

— Там люди. Там народ кучей живет, друг за друга заступится. А тут каждый сам по себе, за одну свою овчину и дрожит, — Ты бы вот взял да и тут всех в кучу собрал.

— Соберешь их! На брагу — это они соберутся. А для чего другого — нет.

— Зря ты, Петро, так плохо о людях думаешь. Не один ты жить хорошо хочешь. Вот только как к этому идти? Подумай! И идти надо сообща. Вот видишь кулак: он из пяти пальцев составлен. Каждым я могу разве что муху убить а пятью, значит, пять мух. Ну а ежели я пальцы в кулак сожму, да ударю? Тому же Ваське Клюеву по башке ударю? Мокрое место останется, хотя и отошшал я.

— Ударишь, а тебя опять на каторгу упекут.

— Всех‑то не упекут, да и мы теперь поумнее стали. В Ваське ли дело? Не им эти порядки заведены. Одного Ваську прибьешь — другой сядет.

— Верно, он ведь тоже заместо Петра Евдокимовича сел.

— Как это вышло?

— После смерти мельника Антонида с мужем в станицу уехали, они и раньше отделяться думали. Маланья же осталась при доме. Боялась покойника, вот Ваську и пустила вроде как на постой. А через полгода в бане угорела. Говорят, дверь в баню колом приперта была снаружи, а старуха головой уж на пороге лежала, видно, хотела выбраться, да не могла. Следствие по этому делу велось, да Ваське удалось как‑то замять.

— Дом‑то как ему достался?

— Расписки Васька предъявил, будто Маланья в карты ему проиграла и дом, и мельницу. Они и верно поигрывали в карты вечерами, но не думаю, чтобы Маланья проиграла. И тут дело нечистое. А как прибрал Васька все к рукам, так и лютовать начал почище Петра Евдокимовича. За помол вдвое больше брать стал, намедни вон у Василия Редьки две десятины пашни отрезал за долги. Живет что те помещик какой, у него вон четверо в работниках на поле работают исполу да в хозяйстве еще двое за один харч рббят.

— Значит, надо не по Ваське, а по порядкам, которые заведены, бить‑то. Вот об этом как раз и говорит Ленин. Слыхал про Ленина?

— Слышал. В Петербурге у меня знакомый есть, Михайло Ребров, тоже из матросов. Я у него после плену две недели жил. Он тоже хвалил Ленина.

— Надо понимать, твой знакомый из большевиков.

— А что это такое — большевики?

— Партия такая, называется Российская социал — демократическая. А в ней есть большевики и меньшевики. Есть еще и другие партии: эсеры, «Союз русского народа» — много всяких партий.

— Пес в них разберется! Я сам себе партия. Куда захочу, туда и поворочу.

— Гляди не поверни в другую сторону.

— А ты откуда про все эти партии дознался?

— Каторга научила. У нас там много всяких политических было. Поперву я тоже запутался в них, вроде бы все говорят одинаково, все революцию хотят сделать, все царя да помещиков ругают. Потом подружился с одним из политических. Мы в ту пору на рудниках работали, а у него чахотка, да и кости он тонкой, из бар, помогал я ему. Вот он меня и образумил. Грамоте научил, книжки читать заставил. Читал я и Ленина. Уезжаешь вот, а то я бы и тебе кое‑что рассказал. Может, останешься?

— Нет, решил уже. Рубить — так все сразу.

Что именно «все», Петр не уточнил, но Егор догадался: любит еще брат Акулину и уходит от нее тоже.

— Женился бы ты, что ли, — предложил Егор.

— Нет, хватит. Пробовал, да вишь как вышло?

— Слышал. С; Васькой‑то она хорошо живет?

— Дак ведь чего ей не жить? Как сыр в масле купается. На богатство и польстилась.

— Ну и плюнь на нее. Других баб нет, что ли?