Русь. Том II

Митеньке стало неприятно, что этот м у ж и к подходит к нему, как к равному. Он сделал вид, что не заметил его, и прошёл к выходу.

Под вечер, когда уже солнце закатным золотом горело на крестах городских церквей и слышался задумчивый перезвон колоколов к вечерней службе, Митенька выехал из города.

По берегу на большой дороге тянулась вереница повозок. Митрофан объехал их стороной дороги по кудрявой травке и пустил лошадей лёгкой рысью.

Митенька, стараясь не встречаться глазами с мужиками, которые, очевидно, все были призваны, вдруг вспомнил, что не спросил Митрофана о его судьбе.

— Ну, как ты, благополучно отделался?

— Чегой-то? — спросил Митрофан, беззаботно помахивая кнутиком.

— Освободили тебя?

— Нет, забрали, — сказал Митрофан. — Но, милые, домой едете!

У моста встретили таратайку, в ней сидели два человека. Один — в чёрной шляпе и с длинными волосами и в накинутой на плечи крылатке, другой — в пробковом шлеме.

Человек в шляпе при виде Митеньки взмахнул руками и на ходу, прежде чем успели остановиться лошади, спрыгнул с таратайки.

Это был Авенир, а с ним Федюков, всегдашние спутники Валентина, ещё так недавно совершенно не выносившие друг друга.

— Вы ничего не знаете? — воскликнул Авенир и сделал страшные глаза. — Вижу, что ничего. Ну, так поворачивайте за нами к Павлу Ивановичу, я сделаю сейчас потрясающее сообщение. Оно имеет отношение к близкому вам лицу.

Он наскоро пожал Митеньке руку и бросился к своей таратайке, думая, что Митенька поскачет за ним.

Но Митеньке не хотелось ехать в усадьбу Павла Ивановича, где разыгрывался позорный финал его любви к Ирине в присутствии хозяйки усадьбы, Ольги Петровны. И хотя Ольга Петровна и сама Ирина были теперь в Москве, всё-таки Митеньке неприятно было ехать к Павлу Ивановичу.

XII

Собрание, на которое Авенир приглашал Митеньку Воейкова, в порядке дня имело три пункта: обсуждение событий, затем проводы уважаемого профессора Андрея Аполлоновича и, наконец, некоторое чрезвычайное сообщение, которое хотел сделать на этом собрании Авенир, то самое сообщение, о котором он поставил в известность Митеньку.

Общество Павла Ивановича, прославившееся своими историческими заседаниями, распалось к началу войны, главным образом потому, что часть членов разъехалась, а часть, вроде Владимира Мозжухина и Житникова, со всей энергией устремилась в новую, открывшуюся благодаря войне сферу деятельности.

Данное собрание являлось последним заключительным аккордом деятельности общества. В этот (единственный) раз приглашённые собрались без опоздания, потому что основной вопрос — обсуждение военных событий — привлёк всех своей новизной.

Посредине зала, как всегда, стоял покрытый зелёным сукном стол, тот самый стол, который фигурировал во всех знаменитых заседаниях общества. А сам хозяин и председатель, с вечно хмурым, преувеличенно насупленным лицом, в пенсне, с коротким ёжистым бобриком, несколько торжественно встречал гостей на пороге гостиной, и по своей рассеянности путая имена приятелей, просил занимать места за столом.

Надлежало чинно открыть собрание, оповестить членов о повестке дня, позвонив предварительно в колокольчик. Но внезапно появившийся Авенир, наспех в передней пригладивший руками свои длинные волосы, как всегда, спутал всякий порядок и перевернул всё вверх тормашками.

Авенир отвёл в сторону Павла Ивановича, уже взявшегося было за звонок, и по секрету сообщил ему о смысле заявления, какое он должен был сделать. Причём он делал большие глаза и сильно жестикулировал.

И все видели, как Павел Иванович, слушавший Авенира, в ужасе отшатнулся от него и уронил звонок. Он только моргал глазами, устремив испуганный взгляд на Авенира, и молчал.

Авенир, убивший своим заявлением председателя, смотрел на него, как отравитель, давший яд своей жертве и наблюдавший за его действием.

Эту немую картину несколько нарушила появившаяся вместе с профессором его жена, Нина Черкасская, высокая, в сером платье с открытыми руками и белым мехом на плечах, который придавал ей выражение безмятежной чистоты, хотя слишком яркие полные губы вызывали тревожное сомнение в её чистоте.

Она даже отдалённо не подозревала, что сообщение, которое сделает Авенир, больше всего имеет отношение к ней.

Некоторые из присутствующих сразу обратили внимание на выпавший из председательских рук звонок, но смысл этого происшествия оставался для всех совершенно непонятным вплоть до того момента, когда Авенир уже открыто сделал потом своё поразительное сообщение.

Но сделал он его далеко не сразу, так как сначала выразил свои личные чувства в связи с событиями.

Отойдя от председателя, Авенир схватил за руку приехавшего с ним Федюкова. Тот, как всегда, был в излюбленном им костюме альпийского охотника. Авенир вывел его на середину зала на некоторое расстояние от стола, за которым уже все расселись, и по обыкновению, с широким жестом от груди в пространство воскликнул, обратившись к присутствующим:

— Вы видите, мы вместе! Люди абсолютно различных убеждений и даже настроений: я — прирожденный энтузиаст, верящий только в будущее, он — непримиримый индивидуалист, пессимист и скептик, оскорблённый раз навсегда недостаточной оценкой его (по-своему ценной) личности. Мы вместе! Что заставило нас соединиться и подать друг другу руки?…

Слова Авениру никто не давал, председатель даже не успел сесть, но он уже гремел, сопровождая, как всегда, свою речь энергичнейшими жестами. Остановить его не решились, и Павел Иванович, почему-то на цыпочках, со звонком в руках, в своих свисающих сзади брюках прошёлся по ковру мимо Авенира и занял своё место посредине стола.

— Великий час настал! Когда-то я говорил, что мы — сфинксы, — сказал Авенир, почему-то указав пальцем в пол, точно отмечая место, на котором он это говорил. — Повторяю ещё раз: мы — сфинксы! На земле нет другого народа, который был бы способен к такому вечному, как мы, разногласию и взаимной вражде. Почему это разногласие? Почему эта вражда? Потому что мы, как никто, отстаиваем чистоту своих л и ч н ы х убеждений. А эти убеждения у каждого человека различны, как различны носы… и вообще черты лица, — прибавил он, досадливо махнув рукой на сорвавшееся сравнение, не соответствующее торжественности момента. — Но вот — великий час настал, и сфинкс, ещё вчера раздираемый на тысячи частей противоречиями различных вер и убеждений, вдруг оказался охваченным одной общей идеей, общей верой в борьбу за правое дело.

Федюков, выведенный Авениром на середину и забытый им после первого же восклицания, стоял несколько минут в нерешительности, как подсобный человек, вызванный фокусником из публики на эстраду и не знающий, стоять ли ещё ему или уходить на своё место.

Несмотря на то, что Авенир самовольно взял себе слово, вопреки ожиданию, не раздалось возмущённых криков и протестов.

Даже Нина Черкасская, всё ещё не подозревавшая, как гроза собирается над её завитой головой, с восторгом смотрела на обоих друзей, так чудодейственно объединившихся.

Речь Авенира, покрытая восторженными аплодисментами, по смыслу являлась общей политической платформой, и потому было решено, что речей больше не нужно и собрание перейдёт к практическим вопросам. А именно, детально обсудит, как и в чём выразить тот энтузиазм, то единение и горячий порыв, свидетелями которых являлись все присутствовавшие.

Дама с удивлённо поднятыми бровями заявила, что у них уже организуется комитет по оказанию помощи семействам призванных запасных и что у них уже имеется разрешение на бланк и печать.

На вопрос этой дамы, кто из мужчин желает принять участие в работах дамского комитета, к удивлению всех, Федюков заявил, что он желает принять участие.

Он сказал с обычной мрачной торжественностью:

— Настал момент, когда я наконец с чистой совестью перед с а м и м с о б о й могу принять участие в общественной деятельности, потому что теперь нет места генеральству и бюрократизму.