Арина (Роман, повести)

А Марина не видит меня и что-то говорит, говорит высокому парню. Он кивает, руку ей на плечо кладет. И она не обижается, наоборот, улыбаться стала. Тут у меня не хватает больше сил, я за киоск ухожу. Спрятался я и не знаю, что делать дальше. А они совсем из-под арки вышли, и теперь Марина меня увидела. Она что-то сказала высокому парню и ко мне идет.

— Алеша, ты что здесь стоишь? — спрашивает Марина.

Ну что тут придумаешь? Ребенок поймет, почему я стою. И я говорю честно:

— Я на тебя пришел посмотреть.

— Значит, ты больше не любишь меня?

— Нет, люблю, поэтому я и пришел.

— По-моему, если любишь человека, не станешь делать так, чтоб ему было плохо.

— А тебе плохо, когда я на тебя даже издали смотрю?

— Понимаешь, Алеша, как-то неприятно, если за тобой вроде подсматривают. Конечно, я не могу тебе запретить, но я верю, что ты сильный…

И вот когда я это представлю, то взвинченность, которая была у меня от грустной музыки, сразу пропадает. И я вроде сильнее себя чувствую. Поезд тормозит у «Проспекта Мира», двери с шипеньем открываются, люди высыпают из вагонов, бегут к эскалатору, на пересадку, а я не иду с ними, я решительно пересекаю платформу и сажусь в обратный поезд.

АРИНА

Повесть

В тот вечер мать ходила как потерянная, Антону жалко было на нее смотреть. Прошлепает она в старых тапочках на кухню, постоит там в задумчивости минуту, другую у шкафа с посудой и повернет назад, не помня, что хотела взять. А то вдруг начнет куда-то собираться, плащ новый наденет, платок повяжет, сумку на руку повесит, но потом, глядишь, передумала, уже раздевается. И все время вздыхает, украдкой поглядывает на него тоскливыми глазами, готовая заплакать. Понаблюдай за ней человек посторонний, так вполне будет уверен: в великом горе женщина, ни больше ни меньше — на каторгу оставляет сына.

Вот еще одно доказательство, что детей своих никогда не понимают родители, никогда. А думать иначе — только голову зазря томить, себя не жалея, да впустую время тратить. Ну из-за чего она так убивается, что тут опасного, если он, уже студент третьего курса, заживет свободно и самостоятельно? Да, напротив, ничего лучшего и придумать нельзя, такое счастье и во сне не всегда приблизится. Отныне будет Антон Сеновалов, будущий инженер-строитель, лежать на диване с сигаретой в зубах, закинув руки за голову, слегка щурясь от ласкового сентябрьского солнца, которое после полудня заглядывает в окна квартиры, и, что называется, в ус себе не дуть. Никто ему не скажет, почему это он прямо в костюме разлегся, по какому такому праву закурил в квартире, ботинки скинул в комнате, а не в коридоре. Опять же, некому будет шикать на него, случись, включит он магнитофон в поздний час или, вспомнив свои пионерские годы, поутру затрубит с балкона в полные легкие на трубе: «Слушайте все!.. Слушайте все!..»

Да если пораскинуть умом, какая тут печаль, наоборот, радоваться надо, что ее сын теперь будет жить без подсказки, привыкать к самостоятельности. Ведь когда-то все равно придется подступать к этому, ему как-никак стукнуло девятнадцать, он на третий курс перешел. Сколько же можно его за маленького считать, опекать по всяким там пустякам? Вон Костя Чуриков ему ровесник, а уже глава семейства, сына в коляске катает. Неделю назад он встретил друга на Рождественском бульваре, тот сидит на скамейке с интеллигентным старичком в сером берете и в шахматы сражается. А рядом красная коляска с козырьком от солнца, в которой преспокойно почивает его чадо.

— Надо же, на тебя похож!.. — удивился Антон, с любопытством заглядывая в коляску, где вовсю дрыхнул Костин наследник, овеянный пьянящими запахами осени. Совсем крохотный, в голубом комбинезончике с капюшоном, он показался Антону таким смешным, что вроде и на человека не похож, а скорее напоминал куклу-космонавта.

— Верно, батькина копия, — серьезно сказал старичок в берете и передвинул черную пешку.

Вот, пожалуйста, Костя Чуриков тоже на третьем курсе, но уже батька, солидный человек, а мать готова его, Антона, все время за ручку водить и сейчас никак не может смириться, что он, бедненький-маленький, один останется, будет предоставлен самому себе. Только напрасна ее тревога, потом мать и сама убедится, давно он стал взрослым, кое-что в жизни смыслит и не нуждается ни в чьей заботе.

В голове Антона, занятой такими думами, был полный ералаш, и хотя он упорно сидел за письменным столом, склонившись над широким листом ватмана, но ничего толком у него не получалось, все шло на чертеже и вкривь и вкось, да и сам чертеж почему-то никак не вмещался на бумаге. И Антон наконец отложил в сторону циркуль, закрывая ватман газетой, сказал матери, которая неприкаянно ходила из комнаты в комнату, не зная, чем себя занять:

— Ты зря обо мне беспокоишься, я не какой-нибудь хлюпик-белоручка… Сам все могу и умею…

— Говорить легче, чем делать, — с печалью в голосе ответила мать, останавливаясь у окна. — Без меня тут голодным находишься, весь грязью обрастешь…

Нет, умереть проще, ей-богу, нежели мать его в чем-либо переубедить. Ну что она выдумывает! Послушать ее, так, едва она уедет, сын тут же сгинет как муха по осени. Можно подумать, она в тайге глухой его оставляет. Но коли на то пошло, человек и в тайге не пропадет, на грибах да ягодах продержится, пока подмога не подоспеет. Так о каком это голоде она речь ведет?..

— Смешная ты, мама, — Антон покачал головой и встал из-за стола, прошелся взад-вперед по комнате. — Можно подумать, после твоего отъезда в Москве все магазины закрываются, кафе и буфеты. А бани на слом пойдут, ванны в квартирах будут замурованы…

— Пойми, сынок, на все время надо, — сказала мать, задумчиво глядя в окно. — Сами продукты в дом не прискакают, за ними ведь ходишь, в очереди стоишь. Но бывает и так, что этого сегодня нету, того еще не привезли. Вон вчерась я три целых улицы обегала, пока диетические яйца купила. А у тебя где время по магазинам мыкаться? Утром всегда на лекции торопишься, потом допоздна в библиотеке торчишь. Оттого-то и болит моя душа, что несладко тебе будет. Я уже с тетей Настей толковала, просила ее кой-когда помочь тебе, да, у той своих хлопот полон рот. Трое малых внучат, считай, у ней на руках, от которых на шаг нельзя отойти, жалуется, в магазин даже не выберет время сбегать.

— Спасибо тебе, спасибо. Значит, няньку для сыночка подыскиваешь, позоришь меня перед родственниками, — обиделся Антон и отвернулся к другому окну.

— Няньку не няньку, а глаз за тобой нужен, — стояла на своем мать. — Ты и дверь на цепочку закрывать забываешь, и ключи часто теряешь. А сейчас жуликов столько развелось, еще квартиру обчистят. В магазине бабы в очереди такое про них рассказывают!.. Вон в шестом доме, оказывается, на прошлой неделе квартиру обокрали белым днем, а в двенадцатом сразу две.

— Это все враки, обычные бабьи сплетни, — отмахнулся Антон, ничуть не веря в такое глобальное воровство. — Я вот сколько лет живу, но что-то пока ни одного жулика в глаза не видел.

Мать с тоской поглядела на сына, вздыхая, сказала:

— Как раз это и пугает меня, твоя наивность. Ишь чего придумал, жулика захотел увидеть. Будто жулик на всех перекрестках станет кричать, кто он такой. Не то у него на лбу написано, что он жулик. Да такие нелюди перекрашиваются, выдают себя то за мастера по телевизорам, то за слесаря, то за почтальона. Сам знаешь, не на луне вырос… А еще мне покоя не дают эти твои дружки-приятели. Боюсь, без меня они тут дневать и ночевать станут. Чего доброго, компанию сюда наведете, все полы загваздаете, квартиру дымом прокоптите. Нынче время беспутное, девушки молоденькие — и те табак без роздыху пекут. Ох, изболится мое сердце по тебе, заранее чувствую. Я вот все думаю, может, не ехать мне к Наталье-то?..

У Антона даже дыхание перекрыло от последних слов матери, которая могла, выходит, еще переменить свое решение. Только он настроился на полную свободу, обрадовался, что заживет теперь так, как ему будет любо, а это все, оказывается, пока хрупко и призрачно, на воде вилами писано. И Антон, зная, что мать его слишком самостоятельна, ничьих советов никогда не слушает, напротив, поступает только по-своему, сейчас же принялся ее по-всякому отговаривать от поездки к дочери: