Том 2. Брат океана. Живая вода

— Уж больно заметно выходишь, как по-настоящему, заметней Машиного.

— И по-настоящему.

— По ошибке вместо Маши не выйди.

— А ты сильнее сватайся!

По городу о Сашке с Алешкой пошел разговор; теперь и незнакомые стали узнавать их по портрету, и раскланиваться с ними, в столовой для них отвели определенный стол у окна на речку и ко времени всегда освобождали его, чаще меняли на нем скатерть. Маша поставила букет цветов из окрашенной стружки, живые отцвели уж.

— Ну, женишок, давай поговорим насчет свата! — сказала однажды Сашке Секлетка.

— Выходит, одной сватьи мало? Выбирай себе пару, мне все равно.

— Выбирать не приходится. Невеста ждет нашего дядю, Василия Александровича, и Авдоню. Хочешь высватать — иди к ним, уговаривай!

— Нечего сказать, обрадовала. — Сашка повертел шляпу. — Это, значит, отказ. Дядю… Он заикнуться не даст, выгонит. Какое, скажет, мне дело до ваших шашней.

— А ты попробуй! Сперва шуткой… Будет морщиться — отстанешь.

— И что ей дядя? Не с дядей ведь жить, со мной. Довольно и одного Авдони.

Но Секлетка вступилась за Машу.

— Замуж не каждый день выходят. И как потом обидно, когда вспомнить нечего.

— Может, уступит? — спросил Сашка, надевая шляпу. — Согласится без дяди?

— Ничего не уступит, сказано — отрублено. — Секлетка отвернулась к окну, давая понять тем, что разговор окончен. Сашка ушел, не сказав ни «да», ни «нет». Секлетка испугалась, не слишком ли много запросила.

Все это шло от нее, а не от Маши. С ней она даже не разговаривала о сватовстве и сватах. От Маши она выведала только одно, что Сашка мил ей, и когда придет время, она не прочь выйти за него замуж. Узнав это, Секлетка решила на Машиной свадьбе отпраздновать и свою свадьбу с Алешкой и обдумала все, как для себя, чтобы жених был на виду, сваты — уважаемые, почтенные люди.

Все, с кем ни говорил Сашка, сомневались, что Василий пойдет в сваты. Он решил спросить еще у Конева.

— Тут один рабочий женится, — сказал он шутливо, — а невеста у него с чудинкой: хочу, говорит, чтобы сватал меня сам Василий Александрович, иначе не пойду, останусь лучше старой девой. Меня рабочий похлопотать просил. Я думаю сказать: у дяди, мол, рука тяжелая, вредная, пять годов в загсе работал по разводам.

Он предполагал, что Конев посмеется над рабочим, и тогда Секлетка, пожалуй, уломает Машу. А Конев, наоборот, заинтересовался:

— Кто такой?.. Уж не Сашка ли Чухломин? И вдовица Маша? Славная пара! Значит, скоро пляшем. — Конев притопнул ногой. — Меня, чай, не обойдешь?

— Тут до плясу напляшешься. Она ведь взаправду заломила: хочу, чтобы сватали дядя Вася и Авдоня.

— И правильно: выходить — так уж с толком. У Авдони чего только борода стоит, на всю Игарку две таких, у него да у Большого Сеня.

— Может, заменить дядю Сенем? — обрадовался Сашка. — Втолковать Маше, что две бороды фасонней.

— Авдоню можно заменить, а дядю никак. Весь смысл в дяде, без него будет просто свадьба, а с ним — событие. Что? Не видишь события? У тебя голова не на то место привинчена. — Конев заходил по Мерзлотке, замахал руками: — Как же не событие! Рассказать любо-дорого!.. А еще в Игарке жила-была сиротка Маша, по прозванию «Вдовица». Ни отца у нее, ни матери. Был жених, да, по несчастью, замерз. Стала Маша печальна, как осенняя увядшая травинка. Бровью не поведет, ресницей не дрогнет. Полюбил эту печальную Машу Сашка Чухломин, весельчак, балагур и наш первый грузчик. Сказала Маша ему: «Готова я сменить печаль на радость, посватай только как следует». И сватали Машу самый уважаемый человек и самая широкая борода. Свадьбу справляли в клубе, вытирали Машины слезы, танцевали и веселились всем городом. Это что, смысл или не смысл?

Конев рьяно принялся устраивать Сашкину свадьбу. Рассказал в комсомоле, в профсоюзе, и там и тут понравилось. Разговаривать с Василием пришла целая делегация молодежи. Он одобрил затею и согласился быть сватом.

Маша была так польщена, что и не заикнулась о деревенском обычае — ходить год печальной. Свадьбу играли, как пророчил Конев, в клубе. Танцевали и веселились сто человек своих и десять иностранных.

Секлетка сидела рядом с Машей, как лучшая ее подруга, сидела с таким же счастливым и невестным лицом.

XIV

— Николай Иванович, прошу в гости, — сказал Миша Конов.

— Чем угостишь?

— Кедровыми орешками. Угощу прямо с дерева.

— Ну, уж и с дерева!

— Ей-ей!.. Готовьте шляпу! Тряхну — и градом орешки. Вчера я приволок целый кедр. — Миша прищелкнул языком, сбегал в соседнюю комнату, где был мерзлотный музейчик, и на ладони, как на блюде, торжественно поднес Коровину этот кедр. Был это совсем маленький кедренок, ростом чуть побольше полуметра, весь клубок его корней помещался в одной ладони. На кедренке висели три шишки, величиной с желудь.

— Ловко смастерил, ловко. — Коровин повертел кедренок и вернул Мише. — А где орешки?

— В шишках.

— Полно… Орешки в этих недоносках? Рассказывай дурачкам.

Конев оторвал шишку, разломил ее, дунул, труха улетела, на ладони осталась щепоть крохотных, как дробь, темно-коричневых орешков.

— Заполярный деликатес… Угощайтесь!

— И это его собственные шишки, ты не приклеил их? — Коровин раскусил орешек. — С зерном, вот канальи! Смех и чудо! Где нашел?

— Могу показать целые леса таких чудес.

Николай Иванович захотел поглядеть не откладывая.

Надели болотные сапоги и пошли в сторону от Енисея. Оказалось, что лес вокруг Игарки растет только в неширокой прибрежной полосе, обогреваемой тем избыточным теплом, которое приносит Енисей с юга, а дальше становится все ниже, тоньше. Километре на пятом от реки лесинки выше человека стали редкостью, на шестом — Коровин с Коневым увидели любопытнейшее порождение северной природы: карликовую кедровую тайгу. Они шли и глядели на лес сверху, он был до пояса им, и только немногие великаны вздымались до плеча. Но все эти заморыши весело зеленели, шумели, у них были шишки и семена, дети и внуки.

— А вы посмотрите, на чем устроились они! — Конев сорвал небольшой моховой пластик, с ним вместе вырвал целое кедровое семейство. Под мхом было немножко глинистого теста, ниже — чистый синеватый лед.

— Вот отчаянные головушки! — воскликнул Коровин. — Рядом лед, смертный холод, а им хоть бы что… Шумят, любят, плодятся. Какая дерзость! Жалко губить: столько боролись… А придется. Надо же кому-то послужить науке. — И осторожно, чтобы не оборвать корней, он выдернул четыре деревца разной толщины и роста.

Когда вернулись домой, Николай Иванович отпустил Конева обедать, а сам лег отдыхать. Отдыхать днем была у него новая, игарская привычка; раньше он в это время гулял, здесь же, по болоту, по круглякам, гулять было утомительней, чем работать. От игарских дорог и без гулянья к концу дня ломило ноги.

Он лежал, не засыпая, прислушиваясь к стуку топоров на лесосеке, где продолжали валить игарский лес, к треску падающих деревьев, и считал их. Чтобы позабыть этот надоевший, раздражающий треск, начал ловить солнечный луч, струившийся на кровать сквозь дырку в темной занавеске. И это не помогло. Тогда Коровин встал и вышел к лесорубам, отметил десятка полтора бревешек — кедровых, березовых, лиственничных, — сказал, чтобы от каждого отпилили по кружку и принесли в Мерзлотку.

Миша застал Коровина в музейчике; склонившись над кружком, отпиленным от кедренка, тот считал сквозь лупу годичные кольца. Весь стол перед Коровиным был завален большими и малыми кружками.

— Много насчитали? — спросил Миша.

Коровин досадливо дернул плечом: не сбивай! — годичные слои были тонки, как папиросная бумага. Пересчитав, ответил:

— Тебе до него жить да жить.

— Сказки.

— Можешь проверить. — Коровин передал Мише кедровый кружок, сам склонился над другим.

Они пересмотрели все кружки. Получился настолько интересный материал, что решили немедленно сказать о нем Василию. Когда тот пришел в Мерзлотку, Николай Иванович достал один из кедрят, бережно спрятанный в шкаф, и спросил: