Ивушка неплакучая

— Можа, кума, ей подкинули ребеночка-то? — неуверенно предположила Катерина Ступкина. — Не похожа Стешка на блудную-то бабу. Это, чай, не Машуха Соловьева.

Матрена Дивеевна метнула в сторону Катерины гневный взгляд, кривая усмешка пробежала по ее лицу:

— Тебе бы, кума, не Ступкиной, а Заступкиной надо прозываться… «Подкинули»! Скажешь еще!.. Я, милая, сама спрашивала. «Чей, — говорю, — у тебя, Стеша, ребеночек-то? Не в няньки ли к Машухе Соловьевой нанялась?» — «Нет, — говорит, — Дивеевна, моя кровинка…»

— Так и сказала?

— Так, так, милые. Штопалиха врать не будет. Может, я уж из веры у вас вышла? — И Матрена обиженно поджала губы, лицо ее сделалось вдруг постным.

— Да ты не гневайся на нас, Дивеевна, — пыталась поправить свою промашку Катерина Ступкина, — новость-то больно уж такая…

— Какая уж есть… — сурово заметила Штопалиха, все еще хмурясь, как хмурился бы человек, который вместо заслуженной им благодарности получил нагоняй.

И понять Штопалихину обиду можно, потому что поведала она сущую правду, то есть не то чтобы правду, а честно повторила чужую ложь. Дело в том, что Степанида не пожелала сказать Штопалихе, что ребенок подкинут, что подобрала она его глухою ночью у своего порога, — ей, Степаниде, поначалу казалось, что будет лучше, для ребенка лучше, если она выдаст его за своего и будет придерживаться этой версии всегда, до конца дней своих. Но потом передумала: скажет правду, как оно все есть, зачем навлекать на себя напраслину, развязывать по доброй своей воле чужие языки, и без того немало потешившиеся над ее бедой.

В тот же день, сопровождаемая Феней и Настенькой Вольновой-Шпичихой, взятых в качестве свидетельниц, Степанида пришла в сельсовет, решительно приблизилась к секретарю и положила прямо на его письменный стол живой сверток. Потребовала:

— Регистрируй. Теперь он не подкидыш, а мой сын. Выписывай на него метрику.

Узнав от приемной матери и ее свидетельниц подробности, секретарь спросил:

— Как назовем твоего крикуна?

— Гриня… Гринька… Григорием! — заторопилась она.

— Мне все едино, Григорием так Григорием, — сказал секретарь. — Готовь угощение, приду на крестины.

— Приходи. Рада буду! — сказала Степанида, прямо и смело глядя в веселые глаза секретаря.

Так в Завидове объявился еще «мамкин» — не сынок, а сын. Он пришел в этот мир и не знал, не ведал про то, что вместе с его появлением навсегда исчезнет с лика земли робкая, замкнувшаяся в себе, всех сторонившаяся и всех боявшаяся женщина по имени Степанида, а вместо нее будет двигаться по селу, гордо подняв голову и выпрямив стан, смелый, независимый, бесстрашный человек. И гордая ее осанка станет еще более гордой и осанистой, а ожившие глаза станут еще живее, когда однажды она услышит впервые выговоренное «ма-ма…».

12

Чтобы переодеться в рабочий комбинезон, старый, заляпанный мазутом и заплатками, но хорошо, уютно облегавший ладную ее фиругу, Феня попыталась незаметно для матери прошмыгнуть в чулан, где лежала эта справа, но не смогла: Аграфена Ивановна встретила ее еще у калитки и, горестно покачав головой, выдохнула протяжно свое обычное, осуждающее: «Эх, паря!» Феня быстро прошла мимо, ожидая затылком более сердитых слов, брошенных матерью вдогонку, но Аграфена Ивановна промолчала. Молча вошла вслед за дочерью в чулан, только тут заговорила:

— Что у тебя с ним?

С кем?

— Ай не знаешь?

— Не знаю… Ты, мам, не мешай мпе.

— Родная мать завсегда всем помеха, — голос Аграфены Ивановны задрожал.

— Да тороплюсь я. Неужели не видишь?!

— Вижу. Мать все видит…

Из избы выскочил Филипп, и Аграфена Ивановна замолчала.

Филипп сейчас же оценил обстановку и решил, что теперь самое время попросить мать взять его в поле. Феня обрадовалась тому, что может заговорить с другим и о другом:

— Тебе же в школу, сынок?

— Да ты что, мам? Аль забыла? Нынче же выходной, воскресенье!

Аграфена Ивановна не преминула воспользоваться и этой возможностью, чтобы уколоть старшую дочь:

— Она, мамка твоя, про все забыла… Не ходи, Филин-пушка, никуда, оставайся со мною дома.

— Нет, я с мамкой! — закричал, набычившись, мальчишка.

— Филиппа я возьму с собой, — твердо сказала Феня, выходя из чулана, — ты, чего доброго, не такого еще наговоришь ему про меня.

— И скажу, — пообещала Аграфена Ивановна, — все скажу.

— Ну и говори! — Феня подтолкнула парнишку впереди себя. — Пойдем, сынок! — Крылья ноздрей по обыкновению вздрагивали, глаза, до этого синие, потемнели. — Подожди меня на улице, я сейчас…

Вернулась в избу, под молчаливым и строгим взглядом матери увязала в платок какую-то еду, уходя, сказала придавленным, еле слышным голосом:-

— Спасибо, мама родная, за все. Но больше жить в твоем доме я не буду.

И выметнулась во двор. На испуганные крики матери не оглянулась и не отозвалась. Бледная, больно сжимая руку сына, узким проулком вышла на околицу и, лишь ступив на полевую дорогу, ведущую к тракторной бригаде, немного успокоилась, заговорила с притихшим было сыномэ

— Какие отметки-то принес?

— Марья Кирилловна тройку поставила, — мужествеп-но признался Филипп. Но, чтобы мать не слишком огорчилась, быстро пояснил: — Это она за кляксу. Ванька

Баканов плеснул мне на тетрадку, а я ему по затылку…

— Драку затеяли в школе?

— Не-э, мам, мы не дрались. Он плеснул, а я ему по шее…

— Это, по-твоему, не драка? А вот если я тебя ремешком за это?

— Не я начал, а Ванька, — оправдывался Филипп, опасаясь не обещанного матерью ремня, а того, как бы она не завернула его сейчас домой, к сердитой бабушке.

— Ты уж больше не дерись, сынок. Будь умницей. Мне ведь неколи надглядывать за тобой. Видишь, твоя мамка все в поле да в поле. И папаньки у тебя нету… — Дыхапие заслонилось, она отвернулась от сына, чтобы не видел ее лица, и стала смотреть окрест, узнавая знакомое до каждого кустика, до малейшей рытвинки и щербинки поле.

Утро было ясное, северо-восточный упругий ветерок прогнал росу, подсушил желтеющие, тихо шелестящие у придорожья травы, поднял над степью легкую зыбь, откуда-то пригнал реденькие, ослепительно белые паутинки — первые вестники приближающегося бабьего лета; они зацепились за такие же тонкие былки, повисли меж ними, готовые в любой миг сорваться и полететь дальше; одна ниточка, невидимая глазу, щекотно коснулась Фениных щек, запуталась потом в длинных ресницах, и свет в глазах раздробился, стал призрачно-непостоянным, и все в степи запрыгало, заколебалось в этом неровном свете, сделалось неуловимым.

— Ты плачешь, мам?

— Нет, сынуля. Паутинка в глаза попала.

— Давай я ее уберу.

— Ничего. Я сама. Сейчас пройдет.

Феня остановилась. Пропустила через пальцы ресничку за ресничкой, протерла глаза — свет в них установился, поле светло и радостно раздвинулось, разбежалось до горизонта, на котором явственно обозначился сперва один, а потом и второй трактор. Далекие дымки закурчавились там, послышалось глухое и частое, как сердцебиение, постукивание моторов, в расширившиеся ноздри вторгся привычный запах, вернее — множество запахов, сквозь которые настойчиво пробивался машинный, тоже не односложный, а смешанный из запахов керосина, солидола и других масел. Вместе с ними в Фенипу грудь вливалась также привычная и знакомая ей уверенность и в руках и в ногах своих, во все то, что она будет сейчас делать. Глянув на сына, сказала громко:

— Скоро придем, сыночка. Не устал?

— Нету. Ты что!

— Ну, хорошо. Пойдем потише.

Феня вспомнила, что еще ни разу не выходила в поле вместе с сыном, что вот теперь шла в первый раз, и не зная от чего, но ей захотелось вдруг рассказать ему обо всем, что попадалось им по дороге, чтобы он знал так же, как знала она, родную свою степь, свое поле, землю, на которой родились и на которой, может быть, им суждено будет и умереть. У подножия неглубокого овражка она даже приостановилась, чтобы сын мог хорошенько приглядеться к нему, запомнить его, ничем с виду не приметный. Назывался этот овражек Березкой, а почему — знали немногие. А Феня знала. Ей, еще маленькой, рассказывал отец, Леонтий Сидорович Угрюмов, когда они проезжали на своей «единоличной» лошади но этой дороге. Когда-то у истоков оврага росла береза, под нею обычно пастухи находили для себя прохладу, тень в знойную пору, отдыхали, пока солнце не склонится поближе к закату. Береза погибла вместе с человеком, укрывшимся под ней во время грозы. Выплыла откуда-то и совершенно неожиданно сперва одна тучка, ей навстречу другая; сошлись, столкнулись, облизались грозными языками молний, зацепили кончиком страшного этого языка березку, расщепили ее, сожгли, превратили в черную головешку пастуха. Давно это было, даже корней не сохранилось от дерева, а имя Березка осталось.