Грозное лето

— Мишель, если бы я сейчас сказала вам: «Мишель, а ведь вы мне нравитесь», — этого было бы вполне достаточно для того, чтобы мы с вами отправились под венец?

Михаил Орлов не смутился, не запротестовал, а ответил вполне серьезно:

— Вполне достаточно.

Мария раскрыла глаза от удивления. Вот так пошутила… Никогда бы но подумала, что такой замкнутый человек скажет подобное. И еще веселее спросила:

— И вы говорите это серьезно?

— Серьезно.

— В таком случае вам остается пожалеть, что на вашем пути встал ваш брат Александр, не так ли? Вы могли бы иметь надежду…

И тут Михаил Орлов вздохнул и ответил с нескрываемым сожалением:

— Решительно никакой.

— Почему же?! — обидчиво воскликнула Мария, будто всю жизнь только и ждала его предложения.

— Потому, что вы — красивая, знатного рода-племени, а я — плебей, изгой, удаленный из столичного университета и вынужденный проходить курс в Сорбонне, за тридевять земель от родины.

Более того: вот вы идете рядом со мной, а того не знаете, что я все время держу ушки на макушке, готовый нырнуть в первую же подворотню в случае чего и покинуть вас самым беспардонным образом.

— Даже если бы я была дамой вашего сердца?

— Даже если бы вы были моей невестой.

Мария грустно улыбнулась и не нашлась что сказать. Да, Орлов — старший из братьев — именно и был такой, Верочка говорила: невест не искал и пока не интересовался ими, весь отдаваясь книгам, книгам и только книгам. Не получилось с образованием в Петербургском университете — устроился вольнослушателем в Новочеркасский политехнический институт, потом определился в Сорбонне, где и заканчивает курс. Не оттого ли вы такой замкнутый и как бы нелюдимый или застенчивый?

И Мария с грустью, с болью и обидой сказала:

— Меня нельзя любить, Мишель.

— Это почему же? — удивился Михаил Орлов. И тут нелегкая дернула его сболтнуть: — Потому что вы — внебрачная дочь? Какая чепуха!

Сказал и спохватился: Александр категорически запретил напоминать Марии об этом. До гроба. А он вот проболтался. И он поспешно хотел исправить свою оплошность и виновато сказал:

— То есть я хотел сказать… Что я смотрю на эти вещи в высшей степени… А, да что теперь толковать, — махнул он рукой в безнадежности и отчаянии и замкнулся в себе, опустив голову.

Мария, закрыв лицо руками, остановилась и застыла, как неживая, белая и тонкая, как березка, и было похоже, что она вот-вот упадет, рухнет — и тогда все будет кончено: раздавят, уничтожат. Но она стояла из последних сил и молчала. И думала: «Все знают. Весь Петербург. Даже за тысячу верст от него, на Дону. И поэтому не любят, а всего лишь терпят. Уважают мое несчастье. Супруга дяди, сам дядя, княгиня Голицына, Надежда и Бугров, даже купчик в бекеше. Боже, как же жить? Как жить?..»

Михаил хотел как-то утешить ее, хотел извиниться, но не умел он этого делать, не находил слов и топтался возле нее, как провинившийся мальчишка, и не мог сказать ни слова. Наконец одна фраза подвернулась ему на язык:

— Мария, голубушка, не придавайте этому значения, этим моим дурацким словам, умоляю вас.

— Уезжайте, Мишель, милый. Мне никто не нужен. И я никому не нужна, — тихо и скорбно произнесла Мария.

И пошла в противоположную сторону, все еще не открывая лица, но потом отняла от него руки и побежала, так что прохожие едва успевали уступать ей путь и недоуменно пожимали плечами.

А Михаил Орлов честил себя в полном отчаянии:

— Идиот… Недоумок, что ты наделал? Что ты наделал, черт тебя подери навовсе? Ты убил ее. Эх!

Подошел штабс-капитан Бугров, хмуро спросил:

— Что ты ей сказал? Она на себя стала не похожа, я все видел…

— Глупость. Сболтнул, что она — незаконная дочь.

— Это тебе очень надо было говорить?

— Она сказала, что ее нельзя любить, ну, а я и спросил: потому что… И так далее. В общем, век живи и век учись, чертово дело.

— Ничего. Я улажу. Ты ведь не хотел обидеть ее, она должна понять… Ну, оставим пока это. Расскажи, с чем приехал в Питер, какие имеешь виды на местожительство и прочее, — попросил Бугров.

Михаил подумал, как бы что-то решая, и ответил:

— Пойдешь вечером со мной, все узнаешь: я буду говорить о том, чем ты интересуешься.

Штабс-капитан Бугров благодарно пожал его руку и сказал:

— Слушаюсь.

И посмотрел на небо, — что-то оно разом стало мрачным, и прохладным, и неуютным.

И действительно, небо нахмурилось, спрятало солнце за синими тучами, невесть когда появившимися и нависшими над городом, над домами-громадами и скверами холодной серой хмарью, и она вот-вот, казалось, намеревалась брызнуть мелким и колким, как иголки, дождем.

Осенним, бесконечно нудным и долгим.

ГЛАВА ПЯТАЯ

А Вырубова с беспокойством ходила по своему кабинету, поджидала царицу, предупрежденная ею по телефону, и все время думала: старец вот-вот приедет в Петербург — и царица наверное же спросит у нее, все ли сделано, чтобы о его появлении в столице никто не знал и не устроил ему какую-нибудь новую пакость, сопроводив это гадкими предположениями о причинах его появления. В последнее время о нем почти забыли: пошумели, когда эта идиотка Гусева пырнула его кухонным ножом, посмаковали и так и этак и успокоились, убежденные, что он не выживет, «околеет», как утверждал Гучков устно и печатно, — ужас, какое мерзкое слово! А он выжил, как и телеграфировал ей, Вырубовой: «Выживу, выживу все равно». «Какая сила самообладания! И я верила в то, что он будет жить, и молилась за него. И царица верила и молилась. Как же можно болтать всякое о таком человеке, как болтала только что баронесса Мария? Уже не подослали ли ее, чтобы выведать что-нибудь через Надежду о приезде Григория Ефимовича и затем растрезвонить по всему Петербургу? Сухомлинова уже два раза спрашивала об этом в телефон. Я чувствую, что гадины — родзянки и гучковы — уже пронюхали о скором возвращении старца безусловно».

Вот какие треволнения доставил скромный визит безвестной Марии — всемогущей Вырубовой, и вот почему она ходила по кабинету, не зная, куда деть белые, слегка полноватые, нежные руки, и то сжимала их до хруста в суставах, то потирала, как онемевшие, то подходила к столу и, стоя в глубокой задумчивости, скребла пальцами по его краешку, как мышь. И наконец убежденно произнесла:

— Нет, не может быть, чтобы Мария могла пойти на шпионаж, гадкий и недостойный. Таинственная родственница, а скорее всего — незаконная дочь баронессы Корф, супруги Сухомлинова, почившей в бозе, и конечно же родственница баронессы Корф, супруги бывшего министра финансов Набокова, да еще, возможно, и баронессы Корф — супруги барона Скалона, и конечно же и самого барона Корфа, шталмейстера двора, — словом, тайная родственница всех Корфов, близких фамилий царице и самому царю. Не сошла же она с ума, чтобы так болтать, забыв о том, какие последствия это может вызвать и какой гнев царицы накликать? Ужас, безусловно. Да и ее, Вырубову, так подвести, — царица наверняка спросит, если ей сказать о Марии:

— А что это у тебя за порядки такие, Аннет, что всякой девчонке ведомо, что творится в лазарете? Вот так рождаются грязные сплетни о нашем друге и злостные наветы на нас. Прекрати принимать подобных посетителей. Или я позабочусь об этом сама.

Вырубова хорошо знала, что такое значат слова царицы: «Или я позабочусь об этом сама»… Епископа Гермогена отправила на покой в Жировицкий монастырь? Иеромонаха Илиодора заточила во Флорищеву пустынь? Своего духовника Феофана сослала в Крым епископом Симферопольским и Таврическим? А о княгине Софье Васильчиковой что говорила царю? «Выслать ее, подлую, в родовое имение, в Новгородскую губернию». И все только за то, что они ненавидели старца… А к старой императрице как относится? А к Родзянко? Но старая императрица — мать царя, и тут ничего не сделаешь. А Родзянко — председатель Думы, и тут сам царь ничего сделать не может. Одного князя Андронникова едва не сослала, но этот вхож во все салоны и кабинеты Петербурга и где-то успел зацепиться, не вылетел из столицы и продолжает мельтешить перед министрами, и думскими столпами, великими князьями, и самой старой императрицей при посредстве управляющего ее двором, князя Ширвашидзе. О, этот маленький толстяк в неряшливом мундире и с замызганным портфелем под мышкой, набитым старыми газетами, мог пролезть в игольное ушко, а что может сделать вчерашняя институтка, если самому Родзянко после случая в ресторане «Яр», в Москве, царь сказал: