Путешествие в молодость, или Время красной морошки

Василий охранял стадо, мастерил нарты, резал ремни из лахтачьей кожи, рубил стланик для костра, громко разговаривал на собраниях, требовал, чтобы в тундре было больше вездеходов, современных товаров, книг, журналов, радиоприемников, батареек, чтобы привезли маленькие чугунные печки в яранги, чтобы люди не слепли от дыма, стелющегося над земляным полом. Он мечтал построить легкий, передвижной деревянный домик, в котором можно было бы поставить стол, умывальник, и чтобы в стене было настоящее стеклянное окошко, в которое видна вся тундровая ширь. Вычитал где-то в журнале, что есть легкие, портативные ветроэлектростанции, загорелся идеей, куда-то писал, требовал и мечтал вслух, как над стойбищем будет сиять негаснущий яркий свет, к которому будут сбегаться олени, а волки умчатся во тьму и оттуда в бессильной ярости станут скалить свои клыки на неведомый луч, проникающий далеко окрест сквозь снежную метель и пургу.

И вместе со всем этим он был необыкновенно нежен и внимателен к своей молодой жене, хотя никогда ни единым словом не обмолвился о своем чувстве, о своей нежности. Он просто был таким, не прилагая никаких усилий. Когда Оннонау шла с полными ведрами воды по качающимся кочкам, когда думала: «Вот бы Василий был рядом, вот бы помог…» — он всегда оказывался тут как тут, без слов брал из ее рук тяжелую ношу. Так случалось и тогда, когда ставили ярангу. Хотя это была сугубо женская работа, Василий улавливал особый, не бросающийся в глаза момент, когда нужно поддержать тяжелое срединное бревно, ускользающую жердь или сползающий рэтэм, который так трудно набросить на деревянный каркас…

А как он был ласков в темноте наступившей ночи, когда от мохового светильника отрывался последний язычок желтого пламени и полог погружался в теплую, густую, мягкую тьму, обволакивающую разгоряченные тела, как самый нежный мех молодого олененка!

Казалось, так будет вечно, и никогда, даже в самых сокровенных глубинах сознания не возникала мысль, что все это может закончиться, оборваться в одно мгновение.

Память отказывалась вспоминать тот день, когда муж погиб под гусеницами вездехода, невольно отсекая то, что могло причинить невыносимую боль, затуманить сознание, рассудок.

Как только свиток жизни, который любила в тихие часы разматывать в своей памяти Оннонау, доходил до этого места, тут все и заканчивалось…

Вот и сейчас, уходя все дальше от яранги, от привычного шума готовящегося ко сну стойбища, Оннонау ожидала сладостных воспоминаний о том времени, когда они любили друг друга. Именно здесь, над слиянием могучей Ичу и Чауна, над неудержимым потоком стремящейся к вольному океану воды.

Время от времени Оннонау останавливалась и прислушивалась, стараясь уловить шум текущей воды. Но почему-то в уши назойливо лез все усиливающийся стон работающей в отдалении железной драги, и, хотя Оннонау никогда не видела машины, она живо представляла ее в виде чудовища, образ которого остался в памяти от школьных учебников или книг, описывавших доисторическое прошлое земли, когда здесь бродили мамонты и огромные, многотонные существа с пастями, усеянными острыми зубами. Она знала, что драга добывает золото, драгоценный металл. Куда же идет этот металл? Говорили, что золото ценно, как украшение. Дочь и зять, женившиеся по новому обряду, носили на руках золотые обручальные кольца. Вот, пожалуй, и все, что знала Оннонау о ювелирном применении золота. Правда, в детстве, когда Оннонау ходила в школу в Усть-Чауне, она видела одного человека, приезжего из Хабаровска, у которого во рту было несколько золотых зубов. По этому поводу среди школьников разгорелся спор, растут ли эти зубы сами, или же они поставлены взамен утраченных? Кто-то высказал такую мысль, что золотые зубы — знак особой учености, появляющийся после долгих лет овладения разными науками. Оннонау убедилась в этом, когда в тундру приехал важный чукча из самого окружного центра, Анадыря. Когда он говорил, во рту у него поблескивали два ярких золотых зуба. Золото открыли здесь, в долине, когда еще был жив Василий. Сначала появились геологи, а за ними на разных машинах уже другие люди. Тогда говорили: золото нужно стране! И еще в газетах и по радио называли Чукотку — валютный цех государства. В тогдашних разговорах о золоте кто-то вспомнил замечание о том, что при коммунизме золотом будут украшаться нужники. В тундре их и в помине не было. Если надо, уходили за дальнюю кочку. Нужники Оннонау видела в интернате и в больнице, когда рожала Аннушку. Но эти учреждения поразили Оннонау невероятной грязью, запустением и вонью, она с удовольствием подумала, что в тундре все это чище и проще… Зачем же золотые нужники?

Оннонау остановилась и еще раз прислушалась. Назойливый металлический стон работающей драги уже начинал раздражать, и пришлось сделать усилие, чтобы взять себя в руки, Она знала, что вот за этим небольшим подъемом, когда ноги, обутые в легкие торбаса с лахтачьими подошвами, пересекут небольшой овражек, оставшийся от весенних потоков, и ступят на каменистую вершину холма, она услышит голос водного потока.

Сделав еще несколько шагов, Оннонау снова остановилась, перевела дух и задержала дыхание, чтобы не мешать своему слуху… Ничего… Ничего, кроме какого-то жалкого журчания, прерываемого резким стоном работающей драги. Может быть, она заблудилась, пошла не в ту сторону? Но как могло обмануть ее обостренное чувство, отточенное годами, способность находить верный путь даже в незнакомом месте? Тут что-то не так. Она ведь доверилась и памяти чувств, памяти ощущений, и даже памяти собственных ног, которые «помнили» каждую кочку, каждую ложбинку, каждый камешек на пути от яранги к этому холму, вознесенному над полноводным потоком.

Она снова и снова прислушивалась, напрягая слух, отгоняя все посторонние мысли и ощущения, стараясь услышать то, что ожидала, то, что должно было напомнить ей о безвозвратно ушедших днях, живших лишь в ее душе.

Но ничего, ничего, кроме жалкого слабого журчания и монотонного, раздражающего стона железной громады драги.

Куда же могла уйти река?

Сейчас ведь не зима, поток не мог замерзнуть, укрыться под толщей прозрачного льда. Реки просто так не исчезают с лица земли. Такого просто не бывает.

Но ведь нет шума! Нет характерного течения!

Оннонау с полчаса простояла на холме, все еще надеясь обнаружить среди ночных звуков шум речного потока.

Но тщетно!

Убедившись, что ничего не слышно, поколебавшись немного, Оннонау решилась спуститься вниз, к самой реке. Она помнила, что спуск с холма довольно крут и что глубина начиналась от самого берега. Как бы не свалиться в реку… Оннонау взяла левее, где спуск положе и сухой овражек у речного берега образовал маленький галечный пляж, откуда она когда-то брала воду и несла полные ведра вверх по склону, надеясь, что вот-вот появится муж и его сильные добрые руки возьмут тяжелые ведра…

С легким шумом катились из-под ног камешки.

Вот и бережок. Ноги сразу же утонули в мелкой гальке. Она была влажная, вязкая, и требовалось усилие, чтобы сделать следующий шаг, Оннонау вся напряглась в ожидании; вот-вот она почувствует кожей лица приближение большой воды, веяние прохлады от стремительно несущегося потока, чуткие ноздри уловят дух тундрового настоя, который вобрала в себя река на своем долгом пути от дальних предгорий, через обширную тундру, многочисленные озерца, болотца, бочажки, через ягодные места, морошечные поля, сухие, поросшие черной шикшой кочкарники, голубичные заросли, в которых лакомились буро-рыжие тундровые медведи… Но ничего подобного, ничего, кроме незнакомого запаха сырого металла, кислых испарений стоячей воды.

Реки здесь не было.

Недоумение и тревога охватили Оннонау.

Она долго снова прислушивалась, принюхивалась, все больше и больше с горечью убеждаясь в том, что того, чего она с таким нетерпением ожидала, к чему так стремилась, ничего этого нет. Неужто ее привезли на другое место и ничего не сказали, скрыли по неизвестной причине? Но зачем, кому это нужно? Возникнув, эта мысль уколола сознание, но тут же улетучилась: ведь все остальное было легко узнаваемым — место, где поставили ярангу, вся округа и даже дорога сюда, на берег невесть куда исчезнувшей реки.