Чаша терпения

Надежда Сергеевна вопросительно посмотрела на него.

— Что здесь? — спросила она.

— Сначала они были здесь, — сказал он. — Потом… — Курбан не договорил, отвернул в сторону другую циновку, служившую вместо двери в задней стене кузницы, впрочем, и стена-то вся состояла из четырех циновок, сказал. — Проходи.

Надежда Сергеевна пригнулась, прошла в образовавшийся проход и очутилась вплотную с земляной стеной кургана.

— Идем, сестра, не бойся, — тихо, почти шепотом подбодрил ее Курбан и пошел впереди.

Они огибали Безымянный курган, к которому вплотную подступили высокие камыши. Слева — древняя стена кургана, поросшая верблюжьей колючкой, справа, на расстоянии вытянутой руки, — зеленый камыш. Местами он словно хотел прислониться к кургану, будто искал в нем защиту и опору от буйного ветра и дикого зверя, местами прямо падал своими рыжими пушистыми метелками на его недвижные мертвые плечи, словно жаловался на что-то, и от этого вокруг кургана вилась зеленая пещера, низко нависшая своими темными зелеными сводами над невидимой узкой тропой.

Курбан и Надежда Сергеевна молча и осторожно шли по этой пещере, часто пригибаясь под таинственными сводами камыша, отводя от себя руками жесткие и прямые, как узбекские серпы, листья, висевшие над тропой.

Внезапно Курбан остановился. Где-то совсем рядом слышались голоса.

Здесь было удивительно уютно. Даже сейчас, когда раскаленное добела солнце стояло в зените, здесь был прохладный сумрак и легкий ветерок. Кому случалось жить в шалаше, да еще в камышовом, тот знает это чудесное его свойство — в холод сохранять тепло, в жару — живительную прохладу.

Но Рустам впервые видел такое жилище, впервые сидел в нем как гость, на почетном месте, рядом с хозяином. И хотя первые впечатления восторга, восхищения, благоговения и таинственности немного улеглись, Рустам все еще не верил, что все это происходит с ним наяву.

Он сидел на полу, у изголовья хозяина, вытянув ноги. Пол был застелен кошмой, под которой поскрипывал и приятно пружинил толстым слоем расстеленный камыш. На таком полу, должно быть, очень удобно было лежать больному хозяину, и Рустам не на шутку завидовал ему.

Впрочем, как тут было не завидовать! Этот зеленый шалаш из камыша — такого не было ни у кого! — эта обязательная необходимость от кого-то прятаться, скрываться в шалаше взаправду, всерьез, а не ради игры, и те злые богатые люди, которые ищут его и, может быть, ходят вокруг шалаша и даже не подозревают, что это и есть жилище, а не просто камыш; и простреленная в белых бинтах нога, которую этот человек показал Рустаму, осторожно приподняв одеяло, — все было так таинственно, так завидно, что Рустам то тихонько вздыхал и оглядывался, то не верил себе и украдкой раза два больно ущипнул себя за ухо, с замиранием сердца ожидая, что сейчас проснется и все исчезнет.

Но ничего не исчезало, и Рустам был счастлив. Это ощущение счастья, таинственности, волшебного сна увеличивала книга, которую он держал на коленях уже добрую четверть часа и все еще не решался раскрыть. Это была не книга, а какое-то чудо, которое то превращалось в золотой слиток, то в кусок волшебного камня с застывшей рубиновой кровью на белом снегу и упавшим на снег человеком, то в синюю-синюю воду, из которой бедный седой старичок выловил золотую рыбку. (Вот ведь повезло человеку! Значит, бывает счастье и у бедных людей. А говорят, оно только богатых любит). В левом углу книги был изображен богатейший, невообразимый для фантазии Рустама дворец какого-то хана с красивыми женщинами в красивых одеждах, танцующих вокруг голубого фонтана; в правом верхнем углу, вокруг дремучего, темного, густолиственного дерева, похожего на тысячелетний карагач, ходил по золотой цепи черный кот. Хозяин шалаша, Петр Ильич Варламов, сказал Рустаму, что это не простой кот, а ученый. Рустам сначала не поверил и рассмеялся, ко Петр Ильич снова подтвердил, что кот был ученый, и мальчик умолк, озадаченный, но расспрашивать дальше не стал.

Они смотрели на книгу вместе, вдвоем, изредка переговаривались.

Неожиданно Рустам закрыл книгу ладонью, посмотрел на бледное, обросшее темной бородой лицо Варламова, спросил:

— Дядя, а что там?

— Где?

— Там, внутри.

— В книге?

— Да.

— Разве ты в первый раз открываешь книгу?

— Нет. Не в первый.

— А… понимаю… Там…

Варламов не договорил. Зеленые стены камыша раздвинулись, и в шалаш, сильно пригнувшись, вошел Курбан. Он мельком глянул на Варламова и на Рустама и, продолжая придерживать рукой раздвинутый камыш, сказал кому-то негромко:

— Входи, сестра.

В легкой маркизетовой кофточке с длинными рукавами, в серой дорожной юбке, повязанная простеньким светло-лимонного цвета платочком в коричневый горошек, Надежда Сергеевна появилась в шалаше. Она поздоровалась, осмотрелась. Затем как-то очень непринужденно и легко опустилась на колени, стала решительно и быстро отстегивать ремни на своей брезентовой сумке с красным крестом.

У Варламова словно отнялся язык. Забыв о себе, о своей ране, забыв о том, зачем и для кого появилась здесь эта женщина, он молча смотрел на нее большими круглыми, удивленными глазами, приподнявшись с подушки и упираясь обоими локтями в постель.

— Прилягте, — спокойно сказала ему Надежда Сергеевна. — Не напрягайтесь. Сейчас мы посмотрим вашу рану… Лежите спокойно. Сейчас все будет хорошо. Все будет хорошо… — продолжала она вполголоса, может быть, больше для себя, чем для него. — Прилягте, — вдруг сказала она во второй раз уже совсем требовательно и взглянула на Варламова: он все еще лежал на локтях, очень бледный от напряжения, а может быть, совсем и не от этого.

— Ну? Что с вами? — снова сказала она ему, и черная левая бровь ее строго дрогнула, а сомкнутые губы открыла чуть приметная улыбка.

Варламов, наконец, вздохнул, опустил на подушку голову. На заросших мягкими курчавыми волосами щеках его стал проглядывать тревожный, пятнами румянец.

— Очень прошу вас, простите… Может, я одичал… Только, честное слово, поверьте, я никогда… никогда не видел… таких красивых женщин, — сказал он, очень волнуясь, произнеся последние слова с какой-то отчаянной решимостью, и снова сильно побледнел.

Надежда Сергеевна не ответила, и Курбан, все еще стоявший позади нее и молча смотревший через ее плечо на разбинтованную ногу Варламова, мог поручиться, что она ничего не слышала. Да и сам Курбан почти не слышал того, что там говорил Варламов, продолжая мрачно глядеть на его ногу.

— Откуда вы? — снова спросил Варламов. — Вы сейчас уедете, как Маргарита Алексеевна Ягелло?

Она опять не ответила.

Курбан взглянул на Варламова, молча, как маленькому, погрозил ему пальцем и тут вдруг вспомнил про своего Рустама. Он оглядел шалаш и облегченно вздохнул: сынишка, видимо, вышмыгнул отсюда тотчас же, как отец с Надеждой Сергеевной появились в шалаше.

— Ну что ж, — сказала, наконец, Надежда Сергеевна, кончив бинтовать ногу и бессильно, как плети, положив перед собой между колен руки. — Есть одна опасность.

— Какая? — спокойно спросил Варламов. Надежда Сергеевна не взглянула на него, а лишь очень внимательно смотрела на острый, как сабля, лист камыша, неподвижно висевший над Варламовым, над его больной ногой. «Наверное, он мне очень мешал, этот лист, когда я перевязывала ногу, а я и не заметила его», — подумала она и потянулась было к листу руками, чтобы оторвать его, но вдруг отпрянула и снова застыла.

— Какая? — еще раз после долгой паузы спросил Варламов.

Надежда Сергеевна посмотрела на него с грустью и тревогой и снова перевела взгляд на острый лист камыша.

Варламов ждал ответа, смотрел на нее спокойно, твердо, решительно. В серо-зеленых уставших глазах его не было страха, в глубине их что-то струилось и менялось, как на дне чистого ручья в светлый ветреный день.

Она все так же молча поднялась, отряхнула на коленях юбку.

— Боюсь, что вас придется отправить в больницу, — сказала она, посмотрела в его глаза и почему-то неожиданно подумала: «Такие глаза могут быть очень добрыми и ласковыми, и очень гневными и суровыми».