Байкал - море священное

Я не отвечал, смотрел в ярко-синюю байкальскую даль, и на сердце было неспокойно. Я увидел какое-то темное облачко, провисшее над морем и с каждою минутою делавшееся все больше.

— Что это, иль к непогоде?..

Я оглянулся, но старика на прежнем месте уже не было. Только в прибрежных ивовых кустах хрустнуло, сухая веточка иод его ногами, кажется, сломалась, а потом сделалось тихо-тихо. Шустроногий старик, ему уж лет не приведи сколько, сам говорил: век доживает, а по-прежнему боек и в уме ясен. Лет десять, помнится, назад я впервые встретился с ним, он и тогда такой же был, ну, разве что чуть побойчее, рука у него, одна, правая, — не своя, а попробуй-ка отличи ее сразу от той, другой… Но я, помнится, отличил и подивился: небось и тогда, в черном, сорок первом, немолод был. Я смотрел на неживую руку, и вдруг строчка пришла в голову:

Я б руку эту уже и не руку С нежностью великою поцеловал…

Я стоял и шептал слова, которые мне приглянулись, а скоро позабыл обо всем не свете, сделался привычно суетливый, горячечный, не в себе вроде бы… А старик-то рядом, и глаза узкие светятся черно и как-то по-особенному хитро, сказал с усмешкой:

— Эй, ты че, однако, иль башка дырявая?..

— А что я? Что?..

Не сразу, а все же пришел в себя, спросил:

— На войне, чай, был?.. — И показал на его руку не то из дерева искусно вырезанную, не то еще из чего…

— Был, однако, — враз сделавшись задумчивым, и уж не светились глаза, тоска в них тряпкой па ветру заметалась, вблизи-то ее хорошо видно, ответил старик. — Фашиста мало-мало стрелял, брату помогал…

Я не сразу понял, про какого брата он говорил, но спросить не решился, II уж потом догадался, и грустно сделалось, неспокойно: отчего же мы в окаянной, столь придавившей теперешнюю жизнь суете и никуда не ведущей спешке нет-нет да и позабудем про то, единящее нас, людей разных племен?.. А вот старик-бурят помнит про это. Издавна среди людей его племени жило: проливший кровь и сам прольет ее… Из поколения в поколение передавались эти слова, и люди в конце концов позабыли про мечи и стрелы, одно только и ценилось — доброта сердечная и уважение к земле. Тем и жили и на зло норовили отвечать добром. Кочевали но великой степи, слушали улигершинов, дивились на подвиги Гэсэра, но следовать за ним не хотели бы, потому что открылось для них нечто большее, чем умение владеть мечом и пускать стрелы, светлое и умное, вот подойдет молодой бурят к быстрой речке, глянет на нее, струящуюся, гибкую и проворную, как серебряная жила, и тотчас в мыслях пронесется что-то грустное и нежное, и нестерпимо захочется идти следом за речкой, и не сумеет одолеть в себе это, душевное, и пойдет, пойдет… И не скоро еще окажется в верховьях и увидит не речку — маленькие ручейки, вытекающие из-под замшелых серых камней, и тогда в груди родится песня, и слова будут простые и ясные, слова о том, что зрят глаза и слышат уши, еще о том, что на сердце, а на сердце нынче тоже все просто и ясно. Вот она, эта его песня:

С малых лет говорили ему: никто не смеет поднять руку на жизнь, и это станет для него как нечто извечно существующее промеж людей, и он удивится, когда придет срок, и узнает, что это нс всегда так. И было не всегда так, и есть… И горько сделается, и долго еще будет пребывать в смущении, но все же наступит момент, и он перешагнет через это, смявшее душевное равновесие, и теперь уже осознанно примет все то, что дали ему дед ли, отец ли…

Так было и с тем стариком-бурятом, сказывал мне… В великом сомнении взял он в руки боевую винтовку и прыгнул в окон. Но имеющий глаза да видит, имеющий уши да слышит: мука человеческая открылась ему, такая мука, что затвердело сердце и глаз ко врагу стал жестким и безжалостным.

Я, помнится, смотрел на старика и думал: «Сколько ж зла надобно было увидеть, чтобы отринуть все, чем жил прежде и к чему так тянулось сердце?.. Но да воистину сказано: проливший кровь и сам прольет ее…»

Он пошел воевать, но и там, на войне, сам сказывал, подчас становилось горько и томительно, спрашивал у себя: «Отчего же люди… навроде бы люди пришли на чуждую им землю? Отчего посчитали себя вправе убивать?..» Он и нынче нет-нет да и спросит, и, как и в те далекие годы, не найдет ответа, и станет мучиться и ворочаться в постели.

Но совсем недавно он сказал:

— Земля, коль духом своим войдет в человека, богаче делает его, чище… — Помедлив, добавил: — Может, и так быть, что те, кто убивает, не понимают про землю, не хотят понимать? Чужие среди нас. Как волки…

Я знаю, теперь старик в юрте, она стоит на берегу Байкала, у молодого лиственничного леса, который, случается, шумит ночью, постанывает. Старик одинок: жена померла, а сыновья подались в город, — но это не огорчает, он, кажется, не чувствует своего одиночества, коль придет надобность поговорить, в состоянии поговорить с байкальской ли волною, которая вдруг, шальная, накатит на берег, со взгрустнувшей ли березкою. Ему все едино, он признает за всем сущим право не только жить, а и мыслить, поступать по-своему. Уж такой он и есть, и себя считает малою частью сущего, и не смущается этой своею малостью, не огорчается, почитает за счастье жить среди остального мира. Я люблю приезжать сюда и подолгу сидеть в его юрте, которая раньше стояла в улусе, в семи верстах от берега, но, когда померла жена, старику сделалось скучно среди людей, и он съехал…

Я знаю, старик теперь в юрте, сидит у очага и неторопливо подкладывает хворост и все шепчет, шепчет… Он всякий раз шепчет, когда что-то делает, и я, случалось, прислушивался и старался понять… Но однажды он заметил это и обиделся:

— Иль всем про все знать надобно? Иль я не скажу про то, что на сердце, коль нужда заставит?..

Странный старик, не поймешь его сразу, бывает, радуется, когда я прихожу, а бывает и наоборот, досада узрится в смуглом скуластом лице: вот, дескать, помешали, поломали его одиночество, не дали додумать мысль… А мысль еще сильна и молода, вдруг коснется и обожжет. Порою скажет с грустью старик:

— Много чего повидал я, но пуще другого помню себя, малого. Пришли люди на берег Байкала, строить начали, отец говорил: дорогу… То и делали, однако, да все без ласки к земле, зло и торопливо. Байкал едва ль не каждый день в дыму и копоти, а скоро и дышать ему стало нечем, и тогда осерчал… Поднял из глубин грозный ветер и погнал огонь сквозь тайгу к Иркуту. Сказывали, Иркут красным сделался. Люди в страхе бежали кто куда. Отец думал, пришел конец свету. Но нет…

Верно, на войне он отринул все, чем жил прежде, но отгремели бои, вернулся, сейчас же и вспомнил про то, неближнее, и тишина мирская пала на сердце, чуткая тишина, случалось, и ломало ее недавнее, грозное, и тогда просыпался посреди ночи и шел к урезу байкальской воды и долго стоял, слушая плеск ее, словно бы нс веря, что все, так поломавшее в душе тихое и доброе, уже позади. Но крепок и сумел вернуть то, сердечное… С новою силою полюбил отчую землю, и скоро боль ее опять стала собственной болью, он словно бы слился с окружающим миром и, когда видел огонь ли шальной в тайге, ветром ли потревоженную рощицу, сейчас же спешил туда. А люди не всегда понимали его, когда он оказывался посреди лесосечной делянки и смотрел на обильно облитые горькою смолою по срезу, поверженные наземь деревья, и в лице менялся, черным делалось, угрюмым, говорил с досадой:

— Что же вы, люди?.. Иль давнее не в память уже? Иль утеряли вы что-то в душе нынче, люди?!

По лесу ходил сторожко и чутко, боясь примять ичигом малый кустарничек, который бы не поднялся после него, а когда видел зверью тропку, останавливался, неторопливо разглядывал, многое мог сказать про то, какие зверьки тут пробегают и отчего не свернут в сторону даже и тогда, когда учуют неладное. Добрый у пего глаз, зоркий, но ружья в руки не брал и тех, кто промышлял охотой, не любил.