Югославская трагедия

Он посмотрел на темное небо, на запутавшийся в черной хвое сосен светлый рожок месяца.

— Вис… Далеко это. Далеко от нас. И знаешь, что меня еще удивляет? Почему некоторые главные магистрали в восточных районах, где немцы интенсивно маневрируют, оказались почти не разрушенными, а там, где противник мало передвигается, например, на линии Сараево — Мостар, все сметено по этому идиотскому плану «Ратвик»?..

Кича помолчал.

— Видно, только историк во всем этом разберется… А сейчас, пока я официально еще не сдал командования Батальоном Куштриновичу, приказываю тебе; езжай скорей к Перучице. Скажи ему, что все бойцы горят желанием идти в какой угодно трудный бой, чтобы выполнить директиву Иовановича, а комкор велит стоять на месте. Кого слушать? Куштринович, конечно, будет выполнять приказ Поповича. А это значит — дать немцам возможность свободно тут маневрировать. Положение серьезное.

— Если бы мне связаться с нашими из миссии! — невольно вырвалось у меня.

Кича встал.

— Я к тому и клоню, Николай! Из штаба бригады это легче сделать. Ты должен обо всем рассказать советским товарищам. Добирайся к своим. В добрый час, дружище! Лаушек знает дорогу, поезжай с ним.

Нечего и говорить, с какой радостью я вскочил на коня, захватив с собой письма в адрес советской военной миссии и на имя Арсо Иовановича.

Милетич и Радович проводили меня до границы лагеря. Мы с Лаушеком покидали его украдкой.

— Возвращайся! Выручай нас! — шепнул мне Иован».

7

«…Под копытами наших лошадей с хрустом ломался валежник. Хвоя высокого лохматого можжевельника колола нам лица, дубы и орешник выбрасывали поперек тропы свои тугие, хлесткие ветки — только успевай нагибаться.

Было уже около полуночи, когда мы с Лаушеком услышали, наконец, рокот бегущего по камням Уваца. Раздались окрики часовых. Я сказал пароль.

— Смерть фашизму! — отозвался один из часовых, когда мы подъехали совсем близко.

— Свобода народу! — ответил уверенно Лаушек.

Нас внимательно оглядели и после коротких объяснений пропустили на залитую ярким лунным светом поляну. Мы спешились. Под вековым дубом стояла пастушья колиба, [75] в которой помещался штаб бригады.

Из колибы отчетливо доносился торжественно-мерный и гулкий бой часов, сопровождаемый короткими гудками автомобилей. Это такое до боли знакомое, родное… Кремль… Москва… Я мгновенно перенесся воображением за тысячи километров отсюда, на Красную площадь, к старинным зубчатым стенам, к мавзолею Ленина и стройным голубым елям возле него. Сердце усиленно застучало… Когда же, наконец, я увижу все это?!

Лаушек взял меня за руку.

— Москва! — прошептал он. — Как будто она совсем рядом…

— Москва, — повторил я одним дыханием, вкладывая в это слово всю силу своей тоски по родине, всю боль разлуки со своими близкими.

И это слово укрепило меня в принятом решении. Я переступил порог колибы, освещенной несколькими лампами.

В хижине было людно. Командиры слушали гимн стоя, сняв пилотки, в глубоком молчании. Когда прозвучал последний протяжный аккорд, Перучица, сразу узнав меня, подошел ко мне сияющий и радостный.

— Здраво, друже лейтенант! Каждую ночь мы слушаем голос Москвы, узнаем о ваших победах. Каждую ночь! — с горячим чувством произнес он.

Перучица показался мне в этот раз особенно симпатичным. Было в нем что-то энергичное и твердое, ощущалось сознание силы и веры в себя. «С ним легко будет договориться», — подумал я. Совсем иное впечатление производил Магдич. Он был, видимо, чем-то удручен. Ничего не сказал мне, только пожал руку.

— Замечательные вести! — восторженно говорил Перучица. — Все события на Западе — мелочь по сравнению с русским наступлением! В Белоруссии окружено тридцать немецких дивизий, взято огромное количество пленных. Сейчас борьба идет на границах Восточной Пруссии на реке Висле. Удар направлен в самое сердце Германии. Сталинский удар… К нам приближается Третий Украинский фронт! Да! Знакомьтесь, другови! — спохватился Перучица, обращаясь к находившимся в колибе работникам штаба. — Это советский офицер Загорянов.

В смежной комнате за дощатой перегородкой затрещал настраиваемый радиоприемник. И вдруг оттуда донеслось:

— Нельзя ли потише, орлы!

Люди, окружившие меня, смущенно примолкли.

Магдич с озабоченным видом ушел в соседнюю комнату. Радиоприемник перестал трещать, послышались позывные английской радиостанции «Сандей таймс».

— Грубый человек наш новый начальник ОЗНА, — сказал мне Перучица, покосившись на перегородку. — Он был председателем корпусного трибунала, но после того случая под Синью — помните? — Ранкович понизил его в должности и недавно прислал к нам. И кличка у него подходящая: Громбац — Громовержец. Он только что вернулся из вашего батальона. Наверное, кратчайшей дорогой-то вы не вместе приехали.

— У меня есть поручение от Янкова информировать вас о наших делах, — понизил я голос и рассказал о Куштриновиче и Катниче, которых бойцы не хотят признавать своими командирами.

Выслушав меня, Перучица грустно развел руками:

— Что поделаешь! Мы с Магдичем стояли за то, чтобы батальоном командовал Кича Янков, а политкомиссаром был Корчагин. Но Громбац, связавшись непосредственно со штабом корпуса, сообщил, что наше решение отменено. Ведь всеми кадрами у нас ведает Ранкович. С ним не поспоришь. Тут уж ничего не поделаешь…

— А где сейчас советская военная миссия? — спросил я с нетерпением.

— Точно сказать, где она, трудно! По-видимому, на Висе. У нее много дел! — оживился Перучица. — Шутка ли, организовать снабжение нашей армии из баз, которые находятся где-то на Украине. Самолетам надо ночью перелететь через Балканы и успеть вернуться. Англичанам и американцам, должно быть, стыдно! Русским летчикам приходится возить за тысячу километров то, что наши западные союзники за один час могли бы доставить со своих итальянских баз. Но это между прочим. А вам не терпится своих увидеть? Понимаю. К сожалению, это пока невозможно.

— Но почему, почему, друже командир?

— Во-первых, потому, что до верховного штаба добраться сейчас не так-то легко. А во-вторых, начальство желает, чтобы вы и впредь передавали свой опыт непосредственно бойцам.

— Ну, а письма вот эти отправить как-нибудь можно?

— Постараюсь. Не унывайте, — подбодрил меня Перучица. — Может быть, в скором времени дело обернется иначе… Главное — мы теперь все вместе… Что там, на втором фронте? — обратился он к Магдичу, вышедшему из-за перегородки.

Комиссар с досадой махнул рукой:

— В Северной Франции происходит дальнейшее укрепление плацдармов на реке Одон. У Канн несколько продвинулись: взяли какой-то Ла-э-дю-Пью. В общем топчутся на месте, кое-где продвигаясь по километру в день. А в Италии и вовсе увязли на линии Римини — Ливорно. У каждой речушки торчат по месяцам.

— Что и говорить! Успехи «блестящие!» — усмехнулся Перучица. — Создается впечатление, что союзники не желают рисковать. Наверное, ожидают, чтобы за них все сделала Красная Армия.

— Зато бомбят здорово! В Риме разрушен рабочий квартал Сан Джовани. В руинах город Кассино. Теперь обещают уничтожить чуть ли не всю Северную Италию, по зонам. Совсем как у нас… Несчастный Белград! Говорят, в развалинах целые кварталы… Там и моя семья…

— Что поделаешь, война, — вздохнул Перучица.

— Разрушения по плану «Ратвик» совершаются в потрясающих масштабах, — с горечью продолжал Магдич. Он подвел нас к карте. — Вот взгляните: железнодорожная линия Загреб — Огулин, например, разобрана в ста сорока четырех местах! На линии Бихач — Сунья взорвано семь мостов. Уничтожены при этом все путевые технические сооружения. В Словении, чтоб воспрепятствовать переброске неприятельских сил против союзных войск в Италии, разрушен важный виадук — мост Лития через реку Сава на линии Любляна — Загреб. А наше положение никак не облегчается. Немцы все маневрируют. И не только на востоке Югославии, но даже здесь, в районах расположения наших войск. По долине Ибара, недалеко от нас — вот где, в частности, передвигаются немцы.