Мы еще встретимся

Полотер был включен в черный ящичек, который стоял раньше в коридоре. Петр Васильевич щелкнул рычажком. Машина запела свою электрическую песню и легко заползала по паркету.

— Работает, и еще почище, чем раньше! — весело крикнул Рябиков.

Тоне опять захотелось поводить полотер, но она не решилась просить об этом и убрала руки за спину. Петр Васильевич выключил машину. В комнате сделалось тихо.

— Больше не смей его брать. Не надо трогать чужого. Слышишь? — сказал он Тоне.

— У нас в детдоме не было чужого, — сказала Тоня.

— То детский дом, а тут коммунальная квартира, — непонятно пояснил Рябиков. — Вот здесь, в комнате, все наше. Твое, мое, мамино… А там чужое. Если тебя просят о чем-нибудь — делай, а без спросу — нет.

— Хорошо, — кивнула Тоня. — Я без спросу не буду.

Тут Петр Васильевич опять включил и выключил электрополотер.

— Слышишь, как гудит?

Петр Васильевич наклонился, чтобы поднять с полу ящичек. Они были одни в комнате. Быстрым движением Тоня обняла его за шею и коротко чмокнула в щеку.

— Ну, ладно, — сдавленно произнес он. — Смотри…

А Тоня подумала о том, какие смешные эти взрослые: те — сидят в темноте и не хотят, чтобы им читали веселую книжку, когда самим скучно. А тут… Сначала ее ругают за то, что сломался полотер. А теперь, когда его починили и Ольга Эрастовна сердиться больше не будет, Петр Васильевич смотрит на нее так, будто готов заплакать.

Но Тоня ничего не сказала, решив еще подумать об этих странных вещах.

Глава 18

ДОБРЫЕ И ЗЛЫЕ

Петр Васильевич проверял свет выносных прожекторов, когда его позвали к телефону.

— Рябиков, из дому звонят!

Время было неподходящее. Аня не должна была еще вернуться. Петр Васильевич заспешил по узкому коридору.

— Слушаю! Кто говорит?

— Это Петр Васильевич?.. — запищало в трубке.

— Да. Я слушаю, — он узнал голос Тони. — Что тебе, дочка? Почему ты звонишь?

— Я нашла твой номер. Тут записано.

— Что тебе?

— Знаешь что? Можно мне оставить собачку? Ведь ты разрешишь. Она ничья. Я привела ее из садика.

— Какую собачку, Тоня?

— Лохматенькую. Она немножко хромая, но хорошая. Она сначала была грязной, но я ее вымыла в ванной. И она теперь дрожит. А Мария Гавриловна говорит, что ее нужно отвести назад… Не надо ведь, правда? — надрывалась в трубке Тоня.

— Что ты придумала? Где ты взяла собаку?

— Говорю же, в садике, на углу. Она ничья собачка. Потерялась…

— Тоня, — сказал Петр Васильевич. — Не смей брать никакой собаки. Отведи туда, где взяла.

— Ей там холодно.

— Найдутся хозяева. Отведи.

— Мне ее жалко.

— Отведи, отведи.

— Василиса на нее фыркает, но я им не дам драться.

— Тоня, слышишь, что я тебе говорю? Сейчас же сведи в сад чужую собаку. У нас в комнате ей негде жить.

— Пусть она будет всех вместе, как Васька.

— Все не захотят. Я знаю.

— Ну, можно, она полежит, пока ты придешь? Ну, можно?!

Петр Васильевич почувствовал: еще немного — и он согласится. Но уж если собака останется до его возвращения, отказать Тоне потом не хватит сил. И Рябиков проявил твердость.

— Нет. Нельзя, — сказал он. — Делай, что тебе говорят. И не мешай мне. Я на работе. Слышишь?

— Слышу, — тихо сказала Тоня. В трубке щелкнуло, и аппарат засигналил короткими гудками.

— Что-нибудь дома стряслось? — спросила проходившая мимо костюмерша с десятком одетых одна на другую островерхих шляп.

— Да нет, — пожал плечами Рябиков, — Дочка… Знаете… Придумала взять собачку с улицы.

— Добрая душа, — вздохнула костюмерша и понесла шляпы дальше.

Когда он вернулся домой, собаки в квартире уже не было и никто о ней не вспоминал. «Добрая душа» Тоня встретила его молча. Петр Васильевич знал: так она выражала свой пассивный протест досадившим ей взрослым. Она могла молчать несколько часов, послушно делать все и молчать. А у Петра Васильевича при этом боролись два чувства: одно требовало, чтобы он делал вид, будто не замечает ее упрямства; другое, более близкое его натуре, вопреки рассудку, сближалось с Тониной обидой. Ему было жаль, что пришлось помешать добрым намерениям девочки.

Помолчав некоторое время, Рябиков не выдержал.

— Ну, — спросил он, стараясь казаться вовсе незаинтересованным, — куда же ты дела свою собачку? Нашлись хозяева?

Тоня решительно помотала головой.

— А где же она?

— У Толика.

— Как у Толика?

— Он попросил свою маму, и она оставила. Мы повесили объявление на дереве. Его мама сперва не хотела, но Толик просил, просил… И она оставила собачку, хоть до утра. А утром придут хозяева.

— Ну, а если хозяева не придут?

— Толик все равно не даст ее прогнать. Он добрый.

Рябиков понял, что это камешек в его огород. Нужно было понимать — он злой, потому что не пожалел собаки. И в квартире тоже, наверное, все злые. До чего же ему хотелось объяснить дочери, что он и без уговоров позволил бы оставить собачку, живи они в отдельной квартире. А так одна она, Тоня, доставляла соседям столько беспокойства. Но ведь получилось бы, что он перед ней чуть ли не оправдывается. Нет, Тоня должна привыкать к слову «нельзя». Об этом Петр Васильевич хорошо знал из статей о воспитании детей, которыми стал интересоваться в последнее время. Правда, всякий раз приходил к печальному выводу, что далек от рекомендуемых педагогических истин.

Перед сном Рябиков докуривал сигарету на утихшей, чисто прибранной кухне. Он думал о том, что ему — в общем покладистому и уступчивому — нравится настойчивость, которая стала проявляться в маленьком Тонином существе. Та черта, которой, может быть, не хватало ему в жизни. Он понимал — упрямство дочери принесет им с Аней еще немало хлопот, и все же не предпочел бы ему кротость и послушание.

Глава 19

ДЕЛА БОЛЬШИЕ И МАЛЫЕ

Были новости.

На улице выстроили леса из железных труб и стали наводить красоту на давно не ремонтированном фасаде дома. Во дворе меняли какие-то трубы. Двор изрыли канавами и ядами. Домой пришлось ходить по железным мосткам. Мостки гремели, и Тоня любила на них прыгать.

Были новости и дома.

Олег Оскарович напечатал рассказ о том, как девочка в коммунальной квартире, решив натереть «общий» пол, взяла чужой старенький электрополотер и сломала его. Девочке крепко попало. Но другие жильцы, объединившись, купили новый отличный электрополотер и предложили им пользоваться и владельцам давно изношенной машины. Чувство коллективности победило. В квартире задумали приобрести даже общий пылесос. Вышло так, что напроказившая девочка сломала долголетние индивидуальные устои.

Мария Гавриловна поверила в подлинность описанных событий.

— Вот уж правильно люди в той квартире поступили, — заявила она.

— Это вы в точку, — сказала Рита, увидев Кукса. — Будто и не вы писали.

Олег Оскарович не обиделся. Он решил, что это все-таки комплимент.

Августа Яковлевна тоже не осталась равнодушной.

— Поздравляю, поздравляю, — заулыбалась она, повстречав в коридоре соседа. — Очень милая вещица… Есть наблюдательность. Я, знаете, придирчивый читатель… В молодости я предсказала большую будущность Маяковскому. Все тогда на меня махали руками… Поздравляю. Ребенок у вас — прелесть!

Супруги Наливайко своего мнения о сочинении Кукса не высказали, хотя все знали, что газету они видели и рассказ прочли.

Впрочем, вечером следующего дня, когда на кухне собралась женская половина квартиры, Ольга Эрастовна, не обращаясь ни к кому, вдруг сказала:

— Действительно. Кто в наше время, когда кругом такие события, станет трястись над каким-то электроприбором. Наш, например, и стоит в коридоре, чтобы им могли пользоваться другие.

Свой успех Кукс перенес с достоинством человека, способного на большее. Он давно подозревал, что создан не для эстрадной сатиры. Купив несколько номеров вечерней газеты, где рассказ его был напечатан с рисунками, он, отодвинув в сторону сметы, уселся за стол, готовый к новым литературным подвигам.