Вишневый омут. Хлеб - имя существительное

– Ты, Акимушка, самый старый у нас коммунист. Займись электричеством. Срам ведь – везде есть, а у нас нету!

В конце концов купили двигатель. Сложили из камней небольшое помещение, пол залили цементом, установили там машину. Сначала свет провели на фермы, на тока, которые теперь назвали механизированными, а к зиме он устремился и в избы.

Механиком на станцию определили Пашку Антипова, лучшего тракториста в Выселках. Антипову было за пятьдесят, однако старый и малый звали его не иначе, как Пашка. Антипов принадлежал к нередкой на селе категории лиц, к которым отношение не меняется с возрастом. Если такого человека назвали Пашкой в младенчестве, он остается Пашкой и в свои семьдесят лет. Объясняется это очень просто: человек сохранил свою яркую индивидуальность, которая проявилась у него рано и продолжалась на протяжении всей жизни. Есть, скажем, такое имя, как Алексей. Но вот почему-то одного все зовут Ленькой, второго Алехой, третьего Алешкой, четвертого просто Лешкой, ну а пятого так, как полагается, – Алексей. И никак ты Алеху не назовешь Алексеем. Алеха-то и есть Алеха, какой-нибудь рубаха-парень, озорник и бабник; Алексей же тих, степенен, красная девка; Лешка – свой в доску, не обременяет головушку слишком уж глубокими мыслями.

Пашка остался Пашкой, вероятно, потому, что очень непосредствен по характеру, весел и добродушен. И, не скроем, первый на селе картежник. Нельзя сказать, чтобы он всегда выигрывал. Скорее напротив, так же, как и его дружок, однорукий Зудя, Пашка чаще оставался в проигрыше, но не унывал: игра для него была вроде спортивного развлечения.

С приходом электричества положение игроков сильно облегчилось. Бывало, на сборы уходил весь вечер и половина ночи, а теперь все в высшей степени упростилось. Мигнет в избе лампочка один раз – доярки идут на вечернюю дойку коров. Два раза мигнет лампочка – свинарки отправляются на ферму. Три раза – время телятниц. Четыре раза – на летучку к бригадиру за получением завтрашнего наряда. Ну а в пятый раз мигнет – пора отправляться в Пашкину будку, на электростанцию: пятью сигналами Пашка скликает игроков. Нередко можно слышать, как Зуля, утратив бдительность, спрашивает у жены или детей:

– Сколько раз мигнуло?

Ежели супруга в добром расположении духа, то скажет правду:

– Пять.

Если же Зуля провинился перед нею в чем-то, сообщит не без внутреннего злого торжества:

– Два раза мигнуло. Ступай к свиньям!

– Дура ты, – вздохнет Зуля и будет терпеливо ждать установленного сигнала до вторых или даже третьих кочетов.

Однажды Пашке, не слишком строгому по части нравственности, показалось, что Журавушка, пригласившая его сменить перегоревшую пробку, угощая, посмотрела на него каким-то странным, вроде бы зовущим взглядом. Он, в свою очередь, многозначительно взглянул на нее, и ему подумалось, что они поняли друг друга. В полночь, когда электростанция прекращает работу, Пашка где задами, где тихими проулками, где огородами и садами пробрался на Журавушкино подворье. Тихо, воровски озираясь, постучал в окно. Белое круглое пятно появилось в окне и тут же скрылось. Изнутри отбросили крючок, на пороге появилась Журавушка.

– Чего тебе? – спросила она.

– Пусти на минутку.

– Хоть на час. Заходи! – сказала спокойно Журавушка, пропуская впереди себя гостя. – Посиди вот тут, – указала она, войдя вслед за ним в избу, на сундук. Зажгла коптилку.

Пашка пригляделся и ахнул: на Журавушкиной кровати лежал здоровенный парнища и широко открытыми, удивленными глазами смотрел на пришельца.

– Ты зачем это, дядя Паша, так поздно?

– А... это ты, Сережа?.. Хе, вот это номер!.. Приехал, стало быть, на каникулы, да? – Пашка бормотал и улыбался самым глупейшим образом. На Журавушку он не глядел: великий стыд обрушился на Пашкину голову. Он не помнил, что еще сказал, как вышел из избы, только остался в его ушах насмешливый голос Журавушки, бросившей ему вслед:

– Пробку-то плохую поставил, мастер. Сережке пришлось менять. Эх ты, пробошник!..

Пашкино счастье, что никто не видел его конфуза и никто не слышал этих последних слов озорной вдовы, – носить бы ему до конца дней своих новую кличку – «Пробошник». Придя домой, он на цыпочках пробрался к постели жены, разделся, юркнул под одеяло и затих, виноватый и грешный. В следующую ночь не вытерпел – рассказал-таки о своем «визите» к Журавушке. Насчет пробошника, однако, промолчал... Мужчины посмеялись над ним, но что-то не очень. Василий Куприянович Маркелов, например, и вовсе не смеялся...

Закончив игру, они, перед тем как разойтись, потолковали о том о сем, а под конец Зуля сказал:

– Движок, мужики, дело не шибко надежное. Надо думать о настоящей электростанции. У Журавушки появился телевизор, скоро и у других появится. А напряжение мало. И работает Пашка только до часу ночи. Это все на соплях. А поломается движок – что тогда?

– А государственная линия? Она, говорят, через Балашов идет, обещают к нам провести, – сказал Пашка.

На этот раз ему никто не возразил.

Мужики молчали. О чем думали они? Не о том ли, что однажды проснутся и увидят незнакомых людей, приехавших в село на больших машинах? А в машинах – огромные мотки проводов. Вот она, долгожданная, государственная!

Может, Выселки все-таки придут в коммунизм со всеми вместе, а не последними? Как ты думаешь, дедушка Капля? А?..

Ванька Соловей

Ванькиного батьку, Спиридона Подифоровича Соловья, в Выселках звали музейным экспонатом. Дело в том, что Спиридон дольше всех на селе продержался в утлом, безнадежно устаревшем суденышке, имя которого «единоличник». Коллективное хозяйство было то море, к тому ж очень беспокойное море, среди которого метался жалкий челн Спиридона Подифоровича. Надо, однако ж, отдать должное кормчему: в течение многих лет обходил он рифы, отражая яростные атаки разбушевавшейся стихии, опрокидывался и опять занимал прежнее положение, тонул и снова выплывал на поверхность. Атаки следовали одна за другой – изо дня в день, из года в год. По первости были агитаторы – местные и районные. Спиридон Соловей попросту выгонял их, и те не могли ничего поделать: Соловей значился в сельсоветских списках как маломощный середняк.

Первую атаку, как видим, Спиридону Подифоровичу удалось отразить легко. Сравнительно легко была отбита и вторая. В устрашение Спиридона на очередном собрании – а собрания в ту пору проходили ежедневно и круглосуточно, с малыми перерывами, – так вот на одном из этих собраний Спиридона назвали кулацким подпевалой.

– Я никогда не был ни запевалой, ни подпевалой! – горячо возразил Спиридон. – Меня в роте все называли молчуном. А унтер-офицер Блоха заставлял сапоги ему чистить за то, что я не мог поддержать песню «Взвейтесь, соколы, орлами». А вы – подпевала! Спросите каждого, какой я певун, и вам скажут...

И на этот раз старого Спиридона оставили в покое. Но, конечно, ненадолго. Следующая атака заключалась в том, что Спиридона Подифоровича вытеснили с его земельного участка, затерявшегося в общем колхозном массиве. При этом Кузьма Удальцов, первый в артели полевод, заметил:

– Ты, Спиридон Подифоров, не гневайся. Путаешься ты у нас в ногах, держишь за штанину, не даешь нашему шагу вольности. Это ведь на лошадях и буренках мы могем обходить сторонкой, опахивать твой лоскуток. А придут тракторы – что тогда? Они не будут колесить туда-сюда. У них ход прямой – отседова до самого коммунизма. Понял, упрямая, неразумная твоя головушка? Так что убирайся подобру-поздорову. Так-то оно будет лучше. А к вечеру я покажу тебе твою землю.

И показал...

Мы не будем описывать, что это была за земля. Вернее и точнее всего о ней сказал сам Спиридон:

– Слезы горючие, а не земля...

Вздохнул, глянул на полевода с откровенной ненавистью, процедил сквозь зубы:

– Ну, что ж. И на том спасибо тебе, кум. Но знайте, помру на этом горьком клочке, но в ваш ад не пойду.

«Адом» Спиридон Подифорович называл колхоз.