Наши знакомые

— Я не могу больше, — пожаловалась она капризным голосом, — этак умереть можно.

Она опять села на постель.

— Что с вами?

Было видно, что Женя улыбается.

— Я беременна.

Она встряхнула головой, поправила ладонью кудри и засмеялась своим заразительным, милым смехом.

— Мне все время рыбы снятся. Это так глупо. Такие — плывут, плывут, плывут. И вы знаете, я до того тихо живу. Все бы сидела или бы спала. У печки, да?

— Да, да, у меня тоже так было.

— И рыбы снились?

— Нет, не рыбы. Мне дрова снились.

— Как дрова?

— Ну, просто дрова. Лежат дрова, замерзшие, березовые… Кора, знаете, так приотстала. А внизу лед, и дрова примерзли. Будто я отдираю, отдираю. Или вязанки. И все. Каждый день.

— Это тоже бессмысленно, — сказала Женя. — А тошнило вас?

— Еще как!

— Вот меня все время тошнит. Ужас!

Она опять засмеялась.

— Я вам очень завидую, что у вас уже сын большой, очень. Как бы хорошо, вдруг взялся бы сын сам по себе. Да?

— Не знаю, не знаю. Рожать, знаете, очень трудно, но очень хорошо. Я бы непременно еще родила. Это такое чувство, когда в первый раз он грудь возьмет, такое… Это даже нельзя объяснить. Вы ведь доктор, вы сами понимаете.

— Ах, какой я доктор! — с раздражением сказала Женя. — Вот когда я на практике была в родилке, тогда все очень просто было. Я все понимала, все мне казалось ясным… А сейчас все перепуталось — часами стою перед зеркалом и рассматриваю, как дура, живот. И так страшно! Оно там само по себе. Растет-растет, да? И вдруг рожать?

Женя схватила Антонину за руку.

— Очень больно?

— Ну, какие пустяки — это легче, чем зуб вырвать. — Ей казалось, что она говорит чистую правду. — Я даже не помню, как рожала…

— У меня все очень хорошо, — заторопилась Женя, — уж это-то я знаю, у меня все нормально. Молоко, вероятно, будет…

— Так чего же вы?

— Не знаю. Ночью очень страшно бывает. Вдруг оно там ударит, — Женя сделала круглые глаза, — запрыгает, завертится…

— Ну уж и завертится, — улыбнулась Антонина. Ей доставляло огромное удовольствие так снисходительно, немножко сверху вниз разговаривать с Женей.

— Конечно, завертится, — сказала Женя. Она опять сделала круглые глаза и, близко наклонившись к Антонине, почти прошептала: — Знаете, Тоня, у меня иногда бывает такое чувство, точно оно оттуда сейчас скажет что-нибудь тоненьким таким голоском… вроде «мама!» Или «давай-давай!» Или «тили-бом-бом». Ох, это так страшно. И потом, какое оно? Да, да, я знаю, учила — головастый эмбрион, но ведь какое-то там лицо у него есть? Уши? Рот? Вдруг оно родится лопоухое? И какое оно будет, какое? Рыжее? Черное? Девочка? Мальчик?

— Да ну вас! — сказала Антонина. — Вы какая-то сумасшедшая.

— Ничего я не сумасшедшая, я просто вам все честно говорю. Не Сидорову же мне говорить. Он как дубина. Усмехнется, и все. А мне страшно… Я теперь всех баб понимаю, которых раньше в клинике презирала. Знаете, ходят такие — живот, ноги, очень важные, а глаза испуганные. Совсем понимаю, совсем…

В передней щелкнул замок и зажегся свет. Было слышно, как кто-то, покашливая, вытирает ноги и раздевается.

— Ваня! — позвала Женя.

У Антонины забилось сердце. Она представила себе, как сейчас войдет Сидоров и начнутся расспросы.

Он вошел, расчесывая гребенкой волосы, усталый, чем-то недовольный. Оглядел комнату и улыбнулся.

— Население моей империи — люди, птицы, сороконожки…

— Это кто сороконожки?

— Вы все. Я очень есть хочу, Женя.

— И я хочу, — сказала Женя, — вы не хотите, Тоня?

— Хочу.

Ей опять сделалось легко и просто. Она оделась и вышла в столовую. Сидоров с папироской в зубах читал газету. Женя резала над сковородкой вареную картошку.

— Ну? — спросил Сидоров, ни к кому не обращаясь.

Антонина села к столу и, робко взглянув на Сидорова, разгладила ладонями скатерть, — так она делывала в детстве, ожидая неприятного. Ей было страшно, что Сидоров сейчас с п р о с и т, и он действительно с п р о с и л с грубоватой и настойчивой прямотою.

— Да, — сказала она, — ушла.

Он недоверчиво на нее смотрел.

— Назад воротишься, — сказал он, привычно избегая «ты» или «вы», как всякий человек, не любящий разговоров на «вы».

— Нет.

— Вот уж и нет, — все так же грубовато и, пожалуй, пренебрежительно сказал он.

— Нет, — повторила Антонина.

— Как же не воротишься? — усмехнулся Сидоров, или ей только показалось, что он усмехнулся. — Разве можно не воротиться? Там пригреют, поплачут, там с теплотой отнесутся.

Он особенно выделил слово «теплота» и помолчал, пристально разглядывая белое лицо Антонины.

— А? Вы ведь все, девушки, теплоту любите…

Антонина не глядела на Сидорова, но внезапно почувствовала, что Женя делает ему какие-то знаки. Он сказал:

— А ну тебя! Не обязан я говорить только то, что всем нравится и всех устраивает. Не обязан я разводить теплоту, чуткость и прочие штуки, если не верю в необходимость оных на данном этапе. Ежели человек решил и ежели он действительно ч е л о в е к, то никакие дамы, вроде Чарской, Клавдии Лукашевич и прочих, такому человеку не нужны. А я боюсь, что Антонина, если не ошибаюсь, Никодимовна ничего еще толком не решила, а только лишь под влиянием п о р ы в а к нам бросилась. Но жизнь не состоит лишь из цветов и огней, и жизнь у нас здесь, на массиве, тоже не пирожное с сахарином, тем более если товарищ почтет долгом своим работать, трудиться, обрести место в быстротекущих днях. Так вот в процессе обретения места жизнь может прижать, а тогда эти экземпляры сразу норовят лапки кверху и — стрекача в кусты. «К роду отцов своих, которые никогда не увидят света». — Он неприязненно усмехнулся и повторил: — К роду отцов своих. И главное, противно то, что они страшно любят, чтобы с ними цацкались. Ведь вот сейчас она стоит вся красная от злости, глаза так и сверкают, и вовсе не оттого, что говорю я обидную правду, а только оттого, что меня ненавидит, а себя жалеет и клянется: «Уйду, уйду, уйду!» Ну куда ты уйдешь? — обратился он к ней. — Куда?

— Куда?

— Да, куда?

— Никуда не уйду! — со злым спокойствием в голосе ответила она. — Пока комнату не обменяю, никуда не уйду. А если вам жалко, что я несколько раз тут переночую, то не беспокойтесь, не пропаду.

Он даже растерялся.

— Ну и дура! — покачав головой, сказал он. — Просто дура!

Женя поставила на стол сковородку с шипящим картофелем. Женино лицо было спокойно, точно здесь ничего и не происходило. Она резала хлеб — нож противно запищал в черствой корке. Сидоров все смотрел на Антонину.

— Да, брат! — вздохнул он.

Потом, пережевывая круто посоленный картофель, он говорил опять, ни к кому не обращаясь:

— Общежитий для разведенных жен еще пока что нет и, вероятно, не скоро будут. Сама понимаешь, здесь тоже не общежитие — здесь частная квартира, наша. Поняла? Женька может плести, сколько ей вздумается и что вздумается, но у меня свое мнение. Организовывай, брат, свою жизнь поскорее. Понятно? Становись на работу, не медли, не раздумывай. А то ваши повадки — первый месяц на первые душевные переживания, второй — на то, что из первых вырастет, и пошло — на год. А там, смотришь, еще подвернется муж. И тоже разговорчики: пока что поживи со мной, а уж после, оказывая друг другу товарищескую помощь, рука об руку, выйдем вместе на светлую дорогу жизни. Будем учиться, работать, бороться. — Он, видимо, кого-то передразнил и, вероятно, похоже, потому что Женя, сидевшая до сих пор со строгим лицом, прыснула и отвернулась. — Ведь верно же, — сказал он, — ведь это же факт. Или ты не согласна?

— Не знаю, — сказала Антонина с вызовом, — не думала об этом.

— А вот я думал и видел, — продолжал он, — и видел много всякого. Пришлось. И терпеть не могу эти ваши штучки.

Он махнул рукой и поднялся, загремев стулом.

— Имей в виду, — сказал он из двери, — я к тебе с теплотой относиться не буду. Пусть Женька с теплотой, а я приживалок не терплю…