Старая дорога

Умом-то Иларион понимал, что бакланов надо уничтожать, иначе рыбе хана. Разбойничает злодей по-страшному. Отстреливать его, безусловно, нужно, только осенью, а уничтожать в гнезде беспомощных птенцов ни он, ни Анна не могли.

— Перебьются, — успокаивал себя Иларион, — камыш сейчас сладкий, глянь-то, аж муха липнет.

Но кабаны стали слабеть. Видно, им недостаточно только сладкой травы. Спустя неделю почти на каждой кочке лежали один, а то и два ослабевших зверя. Увидев человека, они тревожно и отрывисто всхрюкивали, приподнимали отощавшие тела на тонких передних ногах и в бессильной злобе клацали клыками.

Так вот и с Меченым повстречались. Уже четыре дня сряду примечали его следы на песчаном бугорке, ниже охотбазы. Наутро пятого дня увидели и самого. Он лежал в рытвине за ветловым кустом, но сразу же выдал себя: рванулся к воде, но ослабевшие ноги не держали его длинное костистое тело, и Меченый свалился в ровчак. Из последних сил он повернулся головой к людям и приготовился по-боевому встретить врагов.

Но люди почему-то не нападали на него, и у них в руках были охапки вкусного камыша.

— От так зверюга, — прошептала Анна.

— Да… — не меньше жены удивился Иларион. — Бегемот, не меньше.

— А клыки, глянь-ко, Ларя, бритвы будто.

— Такому попадешь в зубы — пропал.

— Камышом его не поднять.

— А мы ему рыбы принесем. Сомят надо наловить.

И потом много дней подряд они приносили «своему» кабану то сомят, то щук — все, что оставалось от самих. Меченый в первый день еду не принял, лишь опасливо покосился на брошенную людьми рыбу. Но на следующее утро, едва соменок упал возле, накинулся на пищу, будто и не стояли рядом люди.

Через неделю Меченого на кочке не было.

Выжил.

Подняли они Меченого, да не к добру. Ровно через полтора года после того случая Иларион ругал себя последними словами, укорял за ненужную доброту к лютому зверю.

— Кто же знал, что так оно обернется, — утешала его Анна. — Кабы знать… Да и то — живая душа. И не его одного, а, почитай, всех выходили. Чё ты на себя наговариваешь.

Безутешно горевал Иларион и слов жены к сердцу близко не принимал. Да и как успокоишься, коли разбойник клыкастый лишил его Черного — редкостного ума собаки. Такой больше днем с огнем не сыщешь. А виноват во всем, коли спокойно разобраться, Иларион сам. Знал же, что кабан Черному не по зубам. Специальность у него была иная — птицу битую носить да подранки в камышах отыскивать.

Еще Геннадий, орнитолог из заповедника, когда дарил щенка, о том же предупреждал. Он его все Ньюлендом называл. Илариону показалась странной эта кличка, и он спросил Геннадия: откуда, мол, такое взялось — не русское слово.

— Порода-то длинношерстный Ньюфаундленд. Вот и подсократили малость слово. Такая собака, Иларион, человеку раз в жизни достается. Да и то не каждому. Считай, что повезло тебе.

Поначалу Иларион не совсем поверил Геннадиевым словам: думалось ему, что орнитолог цену набивает, хитрит, потому как щенка он подарил не за красивые глаза, а для того, чтоб Иларион согласился помочь подлинь для кольцевания отловить.

Было это сразу же после того, как с ослабевшими кабанами канитель окончилась. Вода несколько сошла. Времени свободного было хоть отбавляй. В это время и заявился Геннадий на охотбазу.

Он сплыл с верховья Быстрого, где размещался один из кордонов заповедника, на таком же куласике, как и у Илариона. После окуневой ушицы Геннадий, мелкими глотками потягивая крепкий чай с ежевичным вареньем, признался:

— За помощью я к тебе, Иларион Николаич. Напарник мой на сессию уехал, университет он заканчивает. Чай, не откажешь?

— На кого же он учится? — спросил Иларион, пропустив вопрос мимо ушей.

— Орнитологом будет.

— Слово-то мудреное. Делать он что будет? — поинтересовалась Анна.

— Изучать жизнь птиц. Работенка — край непочатый. Темы одна другой интересней.

— Хе! — усмехнулся Иларион. Ему казалось странным, что надо кончать университет, чтобы жить в камышах и наблюдать за живностью. Но он знал, что и Геннадий орнитолог, и, чтобы не обидеть его, вслух мысли свои не высказал.

— Так как же, Иларион Николаич?

— Помощь-то какая нужна?

— Подлинь отлавливать. Кольцевать будем. Ты не думай, Иларион Николаич, не за здорово живешь. Оплата хорошая, будешь доволен. За недельку — месячный оклад, не меньше.

— Много ли нам с Анной надо. Мы и так оба при должностях, а деньги-то расходовать здесь не на что.

— Оно так. Только ты уж не отказывай. Иначе я план кольцевания сорву. Ну, хочешь, я тебе кутенка породистого привезу.

Иларион, собственно, и не думал отказываться. На базе летом дел, почитай, никаких, зарплату совестно даже получать. Отчего бы и не помочь человеку. Но, уж коль щенка предложили, Иларион, чтоб Геннадий на попятную не пошел, поломался для видимости, а потом согласился.

Каждое утро уезжали они с базы к низовым островам, где линяли тысячные стаи уток. Токовища определяли по перу, его в местах линьки тьма-тьмущая, словно кто перину на ветру потрошил.

Вброд полукружьем ставили сети внутри зарослей, затем гнали разнопородные утиные стайки. Птицы, встревоженные шумом, неуклюже били по воде голыми крыльцами и, неспособные к лету, забивались в гущу зарослей, где их ждали сети.

После загона мокрые от быстрого бега, потные и усталые, охотники выкуривали по сигаретке и приступали к кольцеванию. Иларион аккуратно выпутывал птицу, а Геннадий сажал ей на лапку алюминиевое кольцо, после чего ее отпускали.

— Работаю вот, вроде-ка дело делаю, — неспешно выпутывая нарядного селезня, рассуждал Иларион, — а на что все это? Я привык, чтоб от любого труда польза была. Не лично мне, конешно. Вообще… Вот окольцуем счас, к примеру, селешка этого, через год-другой сообщат, мол, добыли его в Африке, али еще где. Ну и что из того?

— Ну, как бы тебе короче ответить? — Геннадий, всегда веселый, серьезнеет. Говорит убежденно: — Во-первых, мы пути лёта определяем. И с теми государствами, где наша дичь зимует, договоры по охране заключаем. Во-вторых: продолжительность жизни птиц изучается. Самая же главная цель наша: сохранить вид. По данным науки определяют и устанавливают сроки охоты, численность отстрела. Надо наблюдать, записывать, сравнивать. Завел бы и ты, Иларион Николаевич, тетрадь да все интересное заносил туда.

— Куда уж мне.

— Не скажи. Еще Пришвин говорил, что следопыт из простого народа стоит одного или даже двух хороших ученых.

— Это кто же такой будет?

— Не знаешь? Такое я тебе не прощаю. Кого-кого, а мудреца Пришвина знать ты обязан, поскольку на природе живешь. Я тебе его книги привезу. Прочти. И в первую очередь «Календарь природы». Тебя эти книги многому научат.

Выходило по словам Геннадия, что и он, Иларион, может помочь науке. Странный человек Геннадий. И занятный. Как-то после загона, отдыхая возле камышового завала, он подобрал целый султан ажурных перьев, когда-то украшавших голову белой цапли, воткнул их за рант фуражки и, артистически откинув правую руку, продекламировал:

Иларион от неожиданности оробел. Спросил уважительно:

— Неужто сам сочинил?

— Да нет, тут один… товарищ. А знаешь, вот этими перьями, их эгретками по-французски называют, в старину светские модницы шляпки украшали. Из-за них белую цаплю на нет было выбили.

Геннадий говорил еще о чем-то, пытаясь свести разговор на другое, но Иларион по глазам видел: сам пишет.

Вечером, укладываясь спать, он сказал Анне:

— Геннадий-то стихи сочиняет.

— Ну и что?

— Как — что? Человек стихи пишет, а ты… Не упомню вот, как он… Про глаза и большие скулы. Про тебя будто.