Берендеево царство

— Я не разглядываю. Просто смотрю. И ты меня разглядываешь, я ничего…

— Так я же не осуждаю. Дай тебе чаю подолью, ты пять кусков положил. Пить, наверное, противно. Ты своих чувств так и не научился скрывать. Я вижу, что ты думаешь. Ты помнишь Сережку, нашего агитпропа? Тот мне все начистоту выложил.

— Знаю. Он вот только перед тобой приезжал.

Намазывая масло на булку, Глафира протянула:

— Ага. Понятно. Советской барыней меня называл?

— Нет. Он только сказал, что ты забарствовала.

— Ну это уж вариант. А ты-то как думаешь?

— Не знаю. Я не привык судить по первому взгляду.

— Вот ты какой! А мне показалось, что ты меня уже осудил. У тебя на лице это написано. Или я ошиблась? — допытывалась она, смущая меня своим взглядом. — А Сережка все чудаков ищет, у него, вишь ли, своя теория, будто только люди одержимые, чудаки двигают общество вперед. Он тебя в чудаки не записал? Ну ясно, и ты попал в его список. О-хо-хо… Куда же нам-то деваться, людям расчетливым и, как он считает, благополучным?

Она сокрушенно покачала красивой головой. Я осторожно заметил:

— Он не против этого благополучия. — Я посмотрел на стол, заваленный едой. — Он против душевного благополучия.

— Ну, слава аллаху, разъяснил. Значит, я душевно, нравственно забарствовала? Ох, ребята, поосторожнее надо с людьми-то. И запомни, наше советское общество в основном состоит из тружеников, людей простых, и чтобы это трудовое общество вести вперед, нужны не чудаки, а люди расчетливые, умные, дальновидные. Ты что улыбаешься? Не согласен?

Разве я улыбнулся? Нет, мне совсем не до того, потому что мне вдруг вспомнился Вишняков с его рассуждениями о назначении обывателя в нашей жизни. Вишняков — человек явно расчетливый, определенно не умный, но, кажется, дальновидный. Сволочь, в общем. Конечно, не такого вожака общества Глафира имела в виду, и я улыбнулся именно этому несоответствию.

Не дождавшись ответа, она пригрозила:

— Надо бы дать тебе хорошую трепку, да неохота. Мозги, я вижу, у вас совсем покосились. Не знаю еще, как у тебя, а уж у Сережки твоего… — Она махнула белой рукой. — Одного не пойму: то ли он в военном коммунизме застрял, то ли в богему ударился? Ты не заметил этого?

— Нет, — ответил я.

— Где уж тебе…

Острота, которую принимал наш разговор, нисколько не отразилась на ее аппетите. Деловито насыщаясь, она так же деловито, между глотками чая, продолжала развивать свою мысль:

— Сережка-то увидел у меня домработницу и взбеленился. Ко мне женщина приходит, квартиру убирает и обед готовит. Муж мой и я — мы оба на работе. И не только днем, сам знаешь, и вечера прихватываем. А у меня еще ребят двое. Мне без помощи невозможно… Что с тобой?

Муж? Двое ребят? Это у Глафиры-то! А почему это меня удивило? Наверное, у меня было очень глупое лицо. Она чуть усмехнулась.

— Ну вот видишь. А у тебя кто-нибудь есть?

— Никого. — Я подумал о Тоне. Так ведь она не у меня. Она не моя.

Узнав, что я все еще одинок, Глафира задумалась, подперев щеку рукой. Спросила:

— Верку, сапожникову дочку, помнишь?

Да, что-то возникло в моей памяти, какой-то случай, заслоненный массой событий и потрясений.

— Это в Сороках? Да, припоминаю…

Мое неподдельное равнодушие удивило Глафиру, но она мне поверила.

— Ты был влюблен в нее без памяти, так что даже я отчаянно завидовала. Если хочешь знать, то и сейчас завидую.

Теперь я все вспомнил. Да, Вера, лицом напоминающая богородицу со старинной иконы, чем, кажется, она меня и увлекла.

— Кому ты завидовала?

— Всем: тебе, ей, ее любви.

— Так ведь тогда ты сама любила!..

Глафира резко поднялась из-за стола:

— Пора. Заговорились мы с тобой. — Убирая еду в низенький шкафик, она рассказывала: — Рольф? Ты про него вспомнил? Он русский немец, хороший человек. Преданный делу и расчетливый. Хлеб у мужиков умел найти и взять. Он и в любви с таким же расчетом подходил: изъять излишки. Очень он торопил меня сдать ему излишки любви. И очень практически на все смотрел. По-деловому. А мне настоящей любви хотелось, такой, как у Верки хотя бы…

Она подошла к зеркалу и несколько раз провела по своим коротко подстриженным волосам. Чувствовалось, что она не простила Рольфу и не простит никогда, потому что она-то его любила, а может быть, и сейчас продолжает любить.

— Как ты мог забыть, Верку-то? Она ведь стрелялась из-за любви. Вернее, оттого, что любви не получилось. Я ее пригрела тогда. А где она сейчас, не знаю. Поступила в педтехникум, кажется. Или в медицинский. Тебя-то она помнит.

— Ты откуда знаешь? Она говорила?

— Верка-то? Она скажет, дожидайся. Бабы все обиды забывают, кроме любовных. А ты ее обидел, не со зла, конечно.

Нет, не простила она Рольфу. А Тоню я ничем таким не обижал, и когда я ей все расскажу, она поймет и вернется. Только бы мне успеть, только бы увидеть ее, она все поймет.

— О чем задумался?

Глафира смотрела на меня сверху вниз, не наклоняя головы, а только опустив веки.

Я поднялся. Теперь наши глаза оказались на одном уровне, но она все продолжала смотреть сверху вниз.

— О делах, — ответил я.

— А почему покраснел, когда спросила? О девушке подумал? А говоришь — никого нет.

Теперь она заглядывала в мои глаза, а я смотрел на блестящие носки ее черных туфель и вроде как бы оправдывался:

— Говорю то, что есть. Ее еще надо найти, еще уговорить.

— А на кого ты злишься? На меня? Не надо. Вечером придешь?

— К вечеру я должен быть в совхозе.

— Вечером ты придешь сюда, ко мне, — приказала Глафира.

Истомленный полдневным жаром, исхлестанный горячей степной пылью товарный поезд втащился, как в туннель, в огромный бор. Это был рай, полный прохладной отрады и смоляных запахов. Рай. Так, наверное, каждый раз думала Тоня, приезжая сюда на каникулы или когда особенно нестерпим делался вишняковский дом.

Как-то я буду встречен в этом райском месте? Пока все шло хорошо: музыка, которую поезд меланхолически разыгрывал, проходя над клавишами шпал, действовала успокаивающе. На нее отзывалась каждая сосна, как напряженная струна в рояле. Паровоз коротко ахнул, и все сосны восторженно заахали радостными и чистыми голосами. Седоватый дым ластился к молоденьким елочкам. Все шло хорошо и вселяло надежды, хотя мне было совсем неясно, на что я, собственно, надеюсь. Глафира, что ли, меня обнадежила: «Бабы все обиды забывают, кроме любовных». Хорошо, если так.

Вот и станция Бор среди сосен. Вот и водокачка, поднявшая свою остроконечную голову почти вровень с соснами. Вот, наверное, и Тонин дед. Хорошо, чтобы он и в самом деле оказался лучшим человеком на свете…

Около водокачки стоял высокий сутулый старик, очень похожий на Горького. Он, очевидно, и сам это знал и всячески подчеркивал: брил бороду, оставлял усы, свисающие у концов рта, и смотрел из-под мохнатых бровей беспощадными глазами любознательного ребенка.

— Вы Василий Иванович Вишняков? — утверждающе спросил я.

— Почему вы так решили? — голос басистый и звучный, улыбка мягкая, но совсем не обнадеживающая.

— Вы стоите около водокачки.

— Ну что ж, примета верная. Вы к Тоне?

Его вопрос меня не удивил: конечно, только ему Тоня могла поверить все свои дела и намерения.

— Да. Она здесь?

— Нет. — Осуждающий взгляд из-под нависших бровей. — А зачем она вам?

— Райком командирует ее на курсы шоферов. Дело срочное.

Кажется, он мне не поверил.

— Ага. Это, значит, вас райком прислал?

— Никто меня не посылал. Мне надо найти Тоню, и я ее найду!

— Долго же вы собирались.

— Я не собирался. Я искал ее! И не знал, где…

Должно быть, мое отчаяние подействовало. Он участливо спросил:

— Искали? Она вам оставила записку, когда уезжала из дому. Ждала вас на другой же день и еще потом целую неделю.

На другой день? В этот именно день я решительно осудил не только Тоню, но и всех женщин вообще. Верно, назавтра они получили амнистию, все, кроме главной виновницы. Ее-то я не собирался прощать. Я ее презирал. А потом понял, какая все это чепуха по сравнению с отчаянной тоской, которая в конце концов и приволокла меня в этот сосновый рай.