Честь

– Это зачем еще? – строго сказал ему Слава Дунаев.

Антон смутился, почувствовал, что он допустил какую-то неловкость, но ему так хотелось быть образцовым воспитанником, и он не понял своей ошибки.

Как-то после ужина Антона встретил зашедший в столовую начальник.

– Ну как? Привыкаешь?

– Привыкаю, товарищ подполковник, – сказал Антон.

– Какие вопросы?

– Нет вопросов, товарищ подполковник,

– Как питание?

– Ничего.

– А по-настоящему?

– По-настоящему маловато, – смущенно пробормотал Антон.

– Ну, после тюрьмы всегда так. Работа! Кирилл Петрович, запишите его на дополнительное… А чего нос повесил? Ну, выше, – Максим Кузьмич шутя потянул Антона за подбородок, – выше голову!

– Есть выше голову, товарищ подполковник! – по форме ответил Антон и вдруг, неожиданно для самого себя, спросил: – Товарищ подполковник! А меня потом пропишут? Когда выйду?

– Рано ты о прописке задумался! – усмехнулся Максим Кузьмич. – Рано!

Антон почувствовал, что он опять сделал какую-то оплошность, и расстроился. Но потом все переменилось: на вечерней линейке ему вместе с Дунаевым была объявлена благодарность за хорошую работу на строительстве. Антон, услышав свою фамилию, готов был заплакать – давно он не получал никаких благодарностей, даже забыл, когда и получал.

Началось с бани. Когда Мишка Шевчук разделся, все ахнули. Что татуировка обычна в преступной среде – это известно, что многие изощряются в подобной живописи и видят в ней особую лихость – тоже известно. Но то, что оказалось у Мишки, поразило всех, даже самых бывалых и опытных: и грудь, и спина, и руки, и ноги – все было у него исколото сплошь. И полногрудая русалка с рыбьим хвостом, и пронзенное стрелою сердце, и якорь, перевитый толстой цепью, и нож, и бубновый туз, и бутылка водки, и чего-чего только не было на костлявом Мишкином теле. Но две вещи особенно поразили всех. На груди красовалась выполненная славянской вязью надпись: «Нет счастья в мире, ну и шут с ним». Вместо «шут» стояло другое, более крепкое слово, но изречение приобретало от этого только большую выразительность. А на другом, потаенном месте значилась фамилия заморского деятеля, давшего свое имя одной из пресловутых «доктрин». Это особенно понравилось ребятам, и, когда они разглядели все это, в бане поднялся гомерический хохот.

Любопытства и озорства ради каждый норовил поближе рассмотреть эту надпись. Мишку окружили, Мишку тормошили и тянули в разные стороны. Мишка сначала смотрел волком, потом попробовал смеяться вместе со всеми, затем разозлился и, схватив шайку, принялся размахивать ею направо и налево. Сначала это рассмешило ребят еще больше – они бегали от него, а он гонялся за ними, и получилось неожиданное развлечение. Но Мишку это распаляло все больше и больше, лицо у него исказилось, глаза засверкали исступленным, наконец совершенно бешеным светом, и он, не помня себя, со всего размаху ударил кого-то шайкой. Тот вскрикнул, схватился за голову, и все ребята мгновенно умолкли. Но через минуту эта тишина разразилась громом.

– Ты что?.. За что? Да кто ты есть?

Чем бы все это кончилось, трудно сказать, если бы не подоспел воспитатель Суслин. Он не видел начала происшествия, но, услышав необычайный шум и крики, вбежал в баню, когда ребята, наступая, окружили Мишку, а тот, размахивая шайкой, озирался, как волчонок. Суслин растолкал ребят и схватил Мишку за руку, но тот дико глянул на него и оскалил зубы. Тогда командир и двое ребят бросились на помощь воспитателю, вырвали у Шевчука шайку и, обхватив его сзади, скрутили руки. Мишка стал брыкаться, и тогда другие ребята подняли его за ноги и за руки, положили на лавку и прижали к ней. Кто-то окатил Мишку холодной водой, он зафыркал, сморщился и, побившись еще немного, успокоился.

Все могло оказаться простым курьезом, если бы не удар, который Мишка нанес одному из ребят. У пострадавшего оказалась рассеченной голова, и его пришлось отправить в санчасть. Начальник вызвал к себе для объяснений и воспитателей и капитана Шукайло.

– Товарищ подполковник, я с хозяйственной комиссией получал белье, – оправдывался Суслин. – А на складе меня задержали – необходимых размеров не хватало.

– Это меня мало касается, – строго выговаривал Максим Кузьмич. – Белье нужно было получить раньше. Но оставлять новичка без присмотра, и такого новичка…

– Но, товарищ подполковник, ребята приняли его неплохо. И он, кажется, – ничего.

– «Неплохо»… «Кажется»… Что за терминология?

Максим Кузьмич смотрел на растерянное лицо, в растерянности своей обнаружившее вдруг крайнюю беспомощность – лицо безликого человека. Видно было, что он очень перепугался – не за Мишку, не за того, с рассеченной головой, а за себя, за взыскание, которое на него может быть наложено. И чем пристальнее Максим Кузьмич смотрел на Суслина, тем больше у того дергалось лицо и дрожал голос.

– Товарищ подполковник! И кто же мог предполагать, что получится такая история с татуировками? – продолжал он свои оправдания.

– В нашем деле все нужно предполагать, – ответил Максим Кузьмич.

Отчитав Суслина, начальник обратился к стоявшему здесь же с виноватым видом капитану Шукайло:

– Кирилл Петрович! Шевчука возьмите под общественный контроль, круглосуточное наблюдение. Только осторожно, чтобы он этого не чувствовал. Ясно?

– Ясно, Максим Кузьмич.

– Докладывайте мне о нем каждый день.

– Слушаюсь, товарищ подполковник.

Но все, что капитану Шукайло приходилось докладывать о Мишке, было малоутешительным: Мишка – анархист, Мишке ничего не нравится – не нравится уборка, не нравится строй («шагаловка»), не нравится линейка («выстроят и начнут мытарить»), он рассказывает всякие сказки о тюрьмах и своих воровских похождениях, пытался сделать из газет карты и организовать игру, грубит, ко всем относится с пренебрежением, даже презрением, – сделаешь замечание, он ухмыльнется и пойдет, будто его не касается.

– Со школой как?

– И слышать не хочет. «А на кой мне ваша школа? Отвяжитесь!»

– Как работает?

– Так и работает! «На кой мне ваш клуб? Привыкли руками заключенных жар загребать».