В гольцах светает

Люди зашевелились, заговорили:

— Ой, правильно говорит дочь Тэндэ!

— Все мы теперь видим, что Назар может стать настоящим охотником. Только ему надо помочь построить юрту...

Как ни были возбуждены люди, они сразу затихли, как только Дяво поднял руку: самый старый человек хочет говорить!

— Дяво много видел солнце, и Дяво много думал, прежде чем сказать эти слова,— тихо начал старик, распрямляя спину. — Когда сливаются два равных ручья, они не съедают одни другого, они становятся сильнее. Зной не может их выпить. Они бегут одной дорогой, хотя родились у разных сопок... Если русские равные нам — у нас одна дорога. Мы должны увидеть их. Так я думаю...

Люди ответили волной возгласов:

— Да, мы должны их видеть! Надо торопиться.

— Если они равные нам — у нас одна дорога.

— Пусть Аюр идет к Павлу.

— Дяво!.. Урен!..

Вскоре Аюр, Дяво и Урен быстро ехали по тропе берегом Гуликана. Впереди бежал Вычелан, принюхиваясь к следу. Вот он бросился к воде, взвизгнул.

— Дуванча! Он пошел в Анугли прямой дорогой, — с тревогой заметил Аюр. — Надо торопиться! Не отставай, Урен!

5

Хорошо горит сухая сибирская лиственница! Она вспыхивает разом, пылает с озорным треском, взметая хвост искр высоко к небу. Возле такого костра даже глухая, настороженная в своей тишине ночь не в тягость, на душе светло как днем. К тому же, если у такого костра три человека, просидишь до утра, не замечая времени, не видя и не слыша того, что творится за пределами веселого пламени...

Дагба и Герасим сидят рядом, озаренные ярким светом, отдыхают. Трещит костер, шумит водопад. Павел неторопливо ведет рассказ:

— Одной ночью запалили его домину. Я сразу учуял, кто пустил петуха хозяину: Аюр Наливаев, Лешка. Это его рук дело. Но не в том соль. Дом сгорел дотла, но хозяин остался невредим. Верно говорили, без портков выскочил... Но когда я вернулся в свою деревню — на месте погорелья дом стоит лучше прежнего. И хозяин живехонек-здоровехонек. А половина мужиков ушла по свету: разорил их кровопиец. А мать и батьку моих вогнал в могилу. Выходит, хозяин оказался сильнее, одолел мужиков. И в том ничего хитрого. Каждый мужик дорожился своей шкурой, держался за свою землицу — вот хозяин и передавил их, как сусликов...

Павел достает трубку, кисет, закуривает. Дагба хмурит брови, размышляет.

— Я бы наперво из него душу вытряхнул, а потом бы запалил, — говорит Герасим.

— Но а вместо его объявился бы другой! — Павел ждет, что скажет Герасим.

— И другова тожа.

— Верно, трясти их надо... Но ты слыхал, Герасим, есть такое подлое растение, о котором говорят: хочешь оборвать маковку, лезь в корень, а корень у него на полсажени в земле. Один не одолеешь...

— Корень — царь! — вдруг восклицает Дагба. — А кто такой «ре-се-де-ре-пе»? Я думаю, это самый большой начальник. С его бумагой улусники отобрали у царя землю.

Силин с нескрываемым удивлением смотрит на парня: вот так братишка!

— Кто? Рабочие. — Павел волнуется. — Это люди... словами не скажешь.

Павел поднимает голову, запевает густым мягким голосом. И плывет песня над присмиревшей тайгой. В ней — жажда жизни, свободы, торжество победы. От нее нельзя уйти, она выворачивает душу, заставляет сжимать кулаки...

Герасим, так и не собравшись закурить, сжимает в кулаке кисет. А песня то крепчает — ветром полощет в ветвях, то утихает — шелестит листвой березы в предгрозовое затишье.

Последним вздохом песня замирает над тайгой. Но кажется, что она все еще звучит во весь голос, зовет...

— Эту песню я слыхал в Акатуевской тюрьме. С ней умирали рабочие. Такие же люди, как ты, Герасим, я, но покрепче закваски. Вот такие и носят это имя...

Герасим шарит в кармане, протягивает Павлу газету:

— Глянь, не об этом ли здесь... Не из Читы ли эта...

Силин торопливыми пальцами расправляет газету, тихо читает.

— «Забайкальский рабочий»... Основная задача пролетариев... Закрыты собрания и митинги, не видно на улицах вооруженных рабочих отрядов, их места заняли ненавистные городовые и полицейские. Партия ушла в подполье... Но победа царизма — временная победа!..»

Павел читает с нарастающим волнением, голос его крепнет, звучит в притихшей тайге набатом. Дагба и Герасим, вытянув шеи, застыли в безмолвном напряжении.

Казалось, они вот сейчас сорвутся с места, устремятся вперед.

— «Решительный бой готовится... Вооружайтесь, товарищи! За оружие! Победа в наших руках!..»

Прочитана последняя строка, но пламенные слова волнуют сердце, зажигают кровь. Все трое сидят в торжественном молчании.

— Где взял ее, Герасим? — шумный вздох вырывается из могучей груди Силина, глаза горят вдохновенным светом.

— У этой сволочи...

— У Зеленецкого? — Павел встает. Встают и его товарищи, плечом к плечу. — Я чуял это. Еще из разговоров писаря понял кое-что. Теперь небо разведрило. Почуял хозяин, что жареным запахло. Заюлил. Угли... Пески... Теперь и я понял, почему эта сволочь сделалась котенком. С моей подмогой хотел выгрести золото и захорониться подале. Нет!..

Неожиданно из темноты вырывается пламя — Герасим, качнувшись, медленно поднимает руку, словно пытаясь защитить левый бок, падает на грудь Силину.

Дуванча остановился под тем самым деревом, у которого еще недавно в раздумье стоял Герасим. Прямо у подошвы гривки пылал костер. Русские были как на ладони. ...Но он не мог поднять ружье! Этот большой русский смотрел на него и разговаривал песней. Он звал его идти рядом! Звал голосом, глазами. Дуванче казалось, что они сидят у одного костра. Вокруг тайга, и она поет: поют ручьи и реки, поют ветви и листья, поет туча над головой. А они сидят, и Дуванче кажется, что сейчас он положит свою большую руку ему на плечо и скажет: «Я ждал тебя, сын Луксана! Ты же меня знаешь: я приятель Аюра. Я давно ждал тебя!..»

Юноша прислонился щекой к влажной коре, вздрогнул.

«Русские отняли у меня последний кусок тайги! Вот он, кто оставил свои черные знаки на теле белостволой! Он оставил их здесь, в Ануглях. Я давно ждал, когда тропа снова встретит нас. Да! Он должен умереть. Все русские должны умереть — они несут несчастье...»

Он медленно поднимает ружье. «Но он спас мне жизнь». Хохот филина, крик совы, слова Куркакана: «Ты должен сделать то, что обещал духам. Ты подарил им приносящего счастье!.. Горе и слезы».

Крошечная мушка, мелко вздрагивая, остановилась на груди Герасима. Но тот вдруг поднялся на ноги, встал рядом со своим товарищем.

Три пары глаз устремлены на Дуванчу! Эти глаза будто говорят: «Мы видим твое ружье, но не боимся тебя! Иди к нам... Ты же знаешь, злые духи любят все черное, а разве на наших лицах есть тень ночи? Иди к нам...»

Темень вдруг густой массой навалилась на плечи Дуванчи.

— Я сделаю то, что должен. Но я не убью их, как рябчиков. Нет! Я выйду к костру. Пусть первым поднимет свой нож он. Потом второй, третий. Я буду драться с каждым из них. Да! — твердо прошептал юноша, кладя на землю ружье и выдергивая нож.

Неожиданно рядом сверкнул огонь. Выстрел ошеломил Дуванчу. Он видел, как покачнулся русский, удивленными глазами взглянул на него и стал падать...

Зловещее клацанье затвора отдалось в душе Дуванчи волной безрассудной ненависти. Он в три прыжка очутился под деревом, у которого темным затаившимся комком маячила фигура. Дуванча схватил ненавистного человека за плечи, изо всех сил рванул к себе. Грохнул выстрел, пуля с топким свистом ушла в небо...