Потерянный кров

Песнопение, без которого не обходятся ни одни похороны в деревне, знакомой мелодией звенело в ушах, вперемежку с залпами, и он знай нажимал на курок, как взбесившийся садовод, застигший в своем питомнике стаю зайцев. Другие, что и говорить, прибарахлились, а он привез только красивый шелковый платок, этакий оранжевый, с мягкой бахромой, колечко и золотые часы. Спрятал эти вещи в свой фанерный сундучок в чулане, под кроватью. А перед рождеством, когда разговоры о расстрелах евреев поутихли, опустил часы в брючный кармашек, вшитый как раз для этого, и, вывесив на живот тяжелую золотую цепочку, отпраздновал за хозяйским столом проводы батраков. Он не собирался уходить от Яутакисов, но праздновать этот день на рождество повелось издавна. Староста уже начал жаловаться на здоровье, рано ушел спать, а Йовасе, отправив батрачонка с девкой на танцы, снова призывно трепетала ресницами; сам не почувствовал, как оказался в чулане у своего «чемодана», и, глядя осоловевшими от пива глазами на хозяйку, набросил на ее плечи шелковый платок с оранжевой бахромой. Она похохатывала, выгибала спину под его рукой, будто кошка, и говорила: это хозяевам положено одаривать батрака, а не наоборот, но раз уж так вышло, то она в долгу не останется, пусть потерпит до следующего рождества. Но так долго ждать не пришлось, Яутакис слабел на глазах, и однажды ночью, когда он заснул, Йовасе в одной сорочке явилась к батраку в чулан. Потом даже по утрам стала заходить. И тут он понял, что не зря привез этот платок и окутал им плечи чужой жены, и решил, что пора вытащить на свет божий и золотое колечко, засунутое на самое дно сундучка. «Видишь, как получается, смешно. Айн момент — и из батрака хозяин, староста, глава богатой семьи»… Но теперь, когда отовсюду на него смотрела смерть и не было ни тени надежды отвертеться, смех обернулся ужасом. В какую-то долю секунды он понял: если бы не распроклятая жара, не эти двое с винтовками… если б они хоть на полчаса позже прикатили, когда он уже пахал бы клеверище… если б Яутакис тогда уже лежал в постели, а Йовасе не смотрела так призывно… кто мог знать!.. Какой-то самой малости не хватило — и он не взял бы в руки винтовки, не начал бы; ведь главное — начать. Когда от твоей руки пали многие, когда наслушался мольбы и криков, когда сорвал дорогой платок с плеч иноверки, а ее самое столкнул в яму, заполненную стонами умирающих, — неужто после всего этого так уж важен какой-то Фрейдкин мальчонка?.. Или обезумевший беглый еврей? Один из потомков Иуды Искариотского, которые сына божьего распяли на кресте…)

Их втолкнули через парадный вход. В гостиной было светло, как на банкете: горели все три люстры. У одной стены на стульях сидел господин фон Дизе с женой, у другой — батраки: четверо мужчин, два паренька и три девки. У двери, с автоматом наготове, стоял часовой в форме немецкого солдата.

Часовой вышел.

Тот, который все время командовал, сел за поставленный сбоку у двери стол, и Адомас оторопел, узнав Марюса Нямуниса. Он был в коротком полушубке со знаками различия немецкого офицера; серые форменные галифе заправлены в мягкие хромовые сапоги, на голове — фуражка с высокой тульей, с орлом и свастикой, на широком кожаном ремне с портупеей — пистолет. Остальные двое — Фрейдке и незнакомый, щуплый, белобрысый парень — были в пилотках, в длинных немецких шинелях, опоясанных ремнями, за которыми торчало по нескольку гранат.

Фрейдке с белобрысым вытолкнули захваченных на середину зала, выстроив в таком порядке: Адомас — Кучкайлис — полицейский.

— Значит, встретились-таки? — сказал Марюс, переводя обжигающий взгляд с одного на другого. — А может, мы ошиблись? Может, вы не те, по ком мы давно скучаем! Адомас Вайнорас!

Адомас ничего не ответил.

— Со страху язык проглотил? Кучкайлис!

Староста издал непонятный звук, словно поднимал тяжесть. Он едва держался на ногах.

— А ты кто такой? — спросил Марюс у полицейского.

Тот промямлил свою фамилию.

— Давно им прислуживаешь, Руткус?

— С прошлой осени.

— Много невинных людей убил?

— Не довелось, господин… товарищ… Вот обыски так делал. Спекулянтов забирали… Служба такая…

— Значит, паинька. А не помогал вылавливать летом мужчин для вермахта?

Полицейский молчал, опустив голову.

— Видишь, все знаем не хуже тебя самого. Нехорошо обманывать.

— Если так, то должны бы знать, что Руткус с вечера предупредил деревню про облаву, — отозвался один из батраков.

— Зря языком мелешь, парень, — поплатишься, когда уйдем.

— А кто говорит, что я останусь? — бойко ответил батрак.

Партизаны переглянулись и обменялись улыбками.

— Садись. — Марюс махнул рукой полицейскому, указав на стул рядом с Петером фон Дизе и его женой. — Мы и без советчиков все знаем, что у вас тут делается. Например, об этом вот немце-колонисте из Восточной Пруссии. Надо бы вздернуть его — воздух бы очистился, но надеюсь, после нашего визита господин Дизе затоскует по родине и вернется восвояси. А тебе, Руткус, полезно бы бросить службу, иначе не могу обещать, что в другой раз мы тебя снова помилуем.

— Они нас уничтожают, а мы их милуем… — буркнул Фрейдке.

— Предатели! Расстрелять всех! — по-русски крикнул белобрысый.

— Мы защитники законного строя, не бандиты. — Марюс вытащил из планшетки сложенный вдвое листок бумаги и встал. — Могли просто уничтожить вас на дороге, но для убийц такая смерть слишком хороша. Кроме того, она не соответствовала бы приговору партизанского суда, так как оба вы приговорены к смерти через повешение.

Из горла Кучкайлиса вырвался хрип, он заикал. Голова тряслась, как у припадочного, по подбородку текли слюни.

Адомас с омерзением отодвинулся. В ушах звенело, но рассудок был трезв, чувства обострились, словно целую неделю не брал в рот спиртного. Он видел белый прямоугольник бумаги в руках Марюса, двоих с автоматами наготове, разглядел даже шрам на шее у белобрысого и почему-то подумал, что грудь у него наверняка синеватая, как у мертвеца, а на каждой руке вытатуировано по черепу со скрещенными костями. «За пособничество немцам… убийство советских граждан… приговорить…»

— Я не расстреливал… видишь — нет, не убивал людей! — взвизгнул Кучкайлис. — Нет свидетелей… Неправда!

— Он забыл, выродок, что евреи тоже люди, — прошипел Фрейдке.

— Сколько немцы тебе заплатили, Кучкайлис, за моих родителей и мальчика Бергмана? — сурово спросил Марюс.

Кучкайлис рухнул на колени.

— Я не думал… не хотел… Такой приказ властей, видишь — нет, вышел, — скулил он, как собачонка. — Будь человеком, Фрейдке, и вы, госпо… товарищ Нямунис… Помилуйте…

— Какой хороший, видишь — нет, стал, — ухмыльнулся Фрейдке, подражая Кучкайлису. — Видишь — нет, приказали ему выведать, кто евреев прячет, он пронюхал — и айн момент в гестапо. Работа такая, что ж тут плохого, смешно.

— Нет-нет, не в гестапо, — ожил Кучкайлис. — Не немцам. В полицию сооб… сооб… Вот ему, Вайнорасу. — Повернул перекошенное лицо к Адомасу, потянулся к нему рукой, которая прыгала, словно посох слепца, нащупывающий дорогу: — Это он… он… Его вешайте!

Адомас отвернулся — его подташнивало. Взгляд на миг задержался у стены, где сидел полицейский с господами Дизе. Все трое оцепенели, склонив головы набок, словно каждый висел на невидимой веревке.

— В петлю этого гада! — приказал Марюс.

Пока Фрейдке с белобрысым добежали до Кучкайлиса, тот успел брякнуться на пол и уже полз к столу.

— Помилуйте… Помилуйте… Товарищ Нямунис… Бергман… Магарыч вместе пили… Помилуйте… — лепетал он, обняв ноги Фрейдке.

Белобрысый ударил его прикладом автомата по рукам, но это не помогло, пнул ногой в бок, и только тогда Фрейдке высвободился из объятий старосты.

Партизаны, схватив Кучкайлиса под мышки, потащили волоком, как мешок, в конец зала, к первой люстре, с которой уже свисала веревка.