Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)

Он устало опустился на диван. Дочка вскочила из-за стола, ласкаясь, зашептала на ухо:

— Папа, к тебе дядя приходил, его с работы вытурили. А я все сделала, смотри. — Она сунула в руки тетрадку.

Кроха всегда вмешивалась, если у матери с отцом возникали ссоры. Умница! Сергей заглянул в тетрадь — опять каракули и кляксы.

Спросил строго:

— Что за слово придумала — вытурили?

— Дяденька сам сказал, — пояснила дочка. — Он пошел в больницу к дяде Паше. Ему самовар подарили.

— Самовар? Почему самовар?

— Приходил шофер Вася, увольняется он, — сказала Нинка. — А дядю Пашу проводили на пенсию, подарили самовар. От радости или еще от чего лежит в больнице. У моего в санчасти.

— Но почему самовар?

— Как же! Всем что-нибудь дарят. — Нинка сокрушенно покачала головой. — Хоть бы моего вытурили, без самовара. Человеком, наверно, стал бы…

— Что вы за народ, понять не могу! — возмутился Сергей. — Такое о муже!

— А как же, Сереженька! — Нинка, что на нее непохоже, готовилась зареветь. — Все сделаю, чтобы ему было хорошо, не знала я, какая у вас неприятность вышла. И все-таки иду и трясусь.

— За собой никакой вины не чувствуешь?

— Ох, Сережа!

— Вот-вот, — засмеялась Людмила. — Они только и ищут вину в других. Есть люди, от которых исходит свет, про кое-кого такого не скажешь.

Людмила явно вызывала на продолжение ссоры. Чувствуя вину перед мужем, она все-таки хотела, чтобы виноватым выглядел муж.

Сергей легонько подтолкнул дочку:

— Иди побегай со Славиком. Он в коридоре.

Дочка капризно вытянула губы, исподтишка посмотрела на мать. Людмила не оглянулась, подкрашивала губы.

— Не хочу! Он дерется.

— Не можешь дать сдачи? — Сергей плохо понимал, что говорит. — Ты старше его.

— Елена Петровна не велела драться.

— Драться, да. Дать сдачи обидчику можно.

— Чему ребенка учишь?

— Жизни! — Он ненавистно взглянул на жену. — Может, скажешь, куда отправляешься?

— Ты много говорил, когда оставлял меня одну? Все выходные торчала дома. Хватит, посиди теперь ты. Будешь уходить, Галку отведешь к бабушке.

— Она проводит меня, — сказала Нинка. — Мы к моему, в больницу…

— Не оправдывай, — обрезала ее Людмила. — Иду, куда надо. На гулянку иду.

— Оно и без слов видно.

— Ой, господи! — испуганно сказала Нинка.

Ушли. Сергей опустошенно, тупо смотрел на захлопнувшуюся за ними дверь. Что ж, поделом: никогда по-серьезному не интересовался, чем она живет. Жена и жена, близкий родной человек, свыкся с этим.

В комнату с плачем ворвалась дочка и следом за нею сосед. Осторожно прикрыл дверь.

— Понимаете, подрались, — виновато указал он на Галю. — И тот ревет.

— Не беда, помирятся. Они еще не испорченные.

— Теперь я его буду палкой, — всхлипывая, пообещала дочка.

— И правильно сделаешь, — поддержал сосед. — Неслухов только палкой.

Он топтался у порога, что-то хотел сказать и не решался.

— Мы ведь с вами по-настоящему и не знакомы, даже не знаю, как вас зовут, — сказал Сергей, стараясь подбодрить его на разговор.

— Яковом Андреичем меня зовут,

— Яков Андреич, не обижайтесь… почему вы разошлись с первой женой?

Сосед выразительно посмотрел на Галю, она жалась к отцу, все еще всхлипывая. Сергей велел дочке пойти умыться.

— Секрета никакого нет, — шепотом сказал Яков Андреич, когда Галя вышла. — Представьте, возвращаюсь домой в неурочный час и…

— Жены нет дома, — досказал Сергей.

— Она дома. И еще кое-кто…

— Она любила того, с кем была?

— Не спрашивал. Я очень обидчивый. — Узкие монгольские глаза соседа повлажнели. — Ушел и не спросил.

— Понятно. Начисто забыли ее?

— Как сказать. Вспоминается…

— Вы не думали, почему она это сделала? Внимания не было?

— От меня? Внимания? Что вы, что вы! Жил для нее. Внимания… — Сосед погрустнел, сник. — Ванна вам не нужна? — спросил он с виноватой улыбкой.

— Пожалуйста, занимайте.

— Пойду тогда. Каждый ищет в чем-то отдохновения.

Туманный рассвет. Стонут от натуги весла. Знобко поеживаясь, он рвется быстриной реки к островку. Даже не островок, два затопленных дерева, упавших на перекат, и меж ними намытая в водополье трава, тростник, сбитые в плотную подушку. Когда вода спала, подушка села на сучья, можно было, не особенно рискуя, стоять на ней. Вроде торфяного острова, что всплывает после шторма.

Раннее утро так ласково. Лес еще темен, на берегу, над палаткой, шест с флагом — он тоже темен. На брезентовом флаге белой краской нарисована крупная рыба и солнце. Протест обычному, что тебя окружает, — ни рыбы, ни солнца второй день.

Сырой ночной ветер холодит лицо, чуть шуршит за бортом вода. Как хорошо прислушиваться, отгонять то, что тебя тревожит.

На островке можно сесть на дерево, откинуться на сук и спустить ноги на мягкую, спутанную половодьем траву. Тут есть даже доска. Она остругана. Какой-то деревенский мастер любовно строгал ее рубанком, а потом она, волею случая, в паводок оказалась в реке. На нее можно опереться ногами…

Не надо ни о чем думать. Зачем? Скоро она проснется и посмотрит на солнце. Солнце заглядывает к ней в окно. «Скажи, где он, мой?» — спросит. И солнце, еще неяркое, крупное, у самого горизонта, ответит: «Он не придет к тебе. У тебя для него припасена холодная улыбка, пустые слова. У тебя нет сердца. Он это понял и сбежал». Она смеется: «Разве сбежал? Он не мог от меня сбежать, он любит, никто не может от меня сбежать. Приведи его…»

А тот, кого надо разыскать, привести, тоскуя, сидит на поваленном дереве, внизу клокочет вода, трава прогибается. Трясогузка садится на голый сучок в метре от него, вся в движении, косит веселым глазом. «Скажи, ты была в других странах. Везде люди мучаются в любви? Может, мы что-то не так делаем?» Трясогузка прыгает, тоненькими лапками-спичками укрепляется понадежнее на слабом сучке. «Почему ты молчишь?»

«Нету у тебя любви. Будь она, ты простил бы ее, свою суженую».

«Я мог простить, случись это до меня. Я мог бы простить, будь он лучше меня. Но тут я ничего не понимаю».

«В далекой-далекой стране жила женщина. Каждое утро она приходила в парк со своим первенцем и, пока тот спал, разговаривала с солнцем. Однажды некто севший рядом сказал: „Почему вам не поговорить со мной: я тоже солнце, я добр, посмотрите, какие у меня сильные плечи, какой глубокий взгляд, посмотрите, как безукоризненно я одет… Разве я не напоминаю вам солнце?“

И она увидела в его глазах солнце и наутро, оставив ребенка, уехала с ним. И дни, что провела с ним, были счастьем. У нее был счастливый шок. Потом вернулась…»

«Ты сказала, что это было далеко, я доволен, что было далеко».

«Да, это было далеко. Но неважно, ты заранее не хочешь простить… Разве ты никогда не ошибался?»

«Оставь! Это не ошибка. Она унизила меня. Она так хотела».

«Ты не любишь и не любил ее. Как с тобой говорить?»

«Я не любил! Что ты понимаешь, трясопопка!.. Я увидел ее, и она спросила: „Тебе хорошо со мной?“ — „Да, мне хорошо с тобой“. Она смотрела серьезно: „И больше ты ничего не скажешь?“ — „Мне много хочется тебе сказать, но я не знаю, как сказать, все слова кажутся оскорбительно-глупыми. Мне радостно и тревожно“. — „Отчего тебе тревожно?“ — „Боюсь, расстанемся и завтра что-нибудь случится, я не увижу тебя“. — „Что может случиться?“ — „Не знаю, мне боязно потерять тебя…“

А ты говоришь, я не любил».

«Ты жестокий».

«Не хочу слышать о ней».

«Не считай ее окончательно павшей. У нее шок, счастливый шок. Но она любит тебя, только тебя, и вернется».

«Не хочу такой любви, при которой бывает шок».

«Ах, как ты мало понимаешь в жизни!»

«Мне не хочется много понимать в жизни. Я найду женщину, которая тоже не будет понимать в жизни. Зато она будет любить меня, и я все буду делать, чтобы она, просыпаясь, была счастливой, засыпала счастливой…»

Игорь Сенькин, тот самый, что прямой, как доска, сидит в лодке; течение сносит его к островку, а он налегает на весла, борется с течением, лодка идет зигзагами.