Волшебный камень

Она прибавила шагу, и разговоры утихли на крутом повороте, заглохнув в вырубленной руками древних мастеров каменной щели, от которой начиналась новая штольня Лукомцева.

Суслов жил в том же бараке, где и рабочие. Комнатушка его отделена было от общего помещения лишь тонкой дощатой переборкой. Жил он, сколько можно было заметить, скудно, если не бедно. Деревянный топчан с сенным матрасом, застланный суконным одеялом, на столе остатки завтрака, сахар и селедка на обрывках старых газет, хлеб, поломанный кусками, словно человек так торопился, что не успевал отдохнуть и как следует поесть.

Все было бедно вокруг — природа и жизнь, поселок и пища. Рудник начинался с шахты, к шахте пристроились бараки и служебные помещения, а дома еще только закладывались, да и строились они в сверхурочные часы самими горняками, потому что некому, кроме них, было заняться этим делом.

И все-таки кругом была полнокровная жизнь. Этого Варя не могла не заметить. И пусть было смешно читать на одиноком бараке дощечку с надписью «Улица Победы», или рассматривать транспарант из полотна с красными буквами «Привет знатному стахановцу Лукомцеву!», подвешенный к двум уродливым соснам, или видеть над шалашом из жердей и фанеры вывеску «Магазин райторга № 24» и знать, что никаких других двадцати трех магазинов здесь нет и долго не будет, — но эта была жизнь. И от этого сознания Варе почему-то стало вдруг грустно почти до слез.

Суслов пришел через час. Вошел веселый, шумливый, увидел Варю и сразу стих. Сел на койку, рассеянно взглянул на убранный стол, на подметенный пол, спросил:

— Что же произошло?

— Помоги мне вытащить его оттуда, — с горечью сказала она.

— Зачем?

— Там ничего нет. Ничего! А ему надо отдыхать, лечиться. Я не знаю, что ему надо, но ему нельзя больше там оставаться.

— Ты отчет написала?

— Да.

— Отправила?

— Да.

Он даже не спросил, что она написала в отчете. Он только посмотрел на нее долгим взглядом, в котором было осуждение, и сказал:

— Напрасно отправила.

— Почему?

— Потому что алмазы там есть.

— Ты с ума сошел вместе с Саламатовым и Сергеем!

Он молчал. Лицо его стало хмурым и неприятным. Варе хотелось бы увидеть теперь на этом лице улыбку, а не осуждение. Она сидела на табуретке, сложив руки на коленях, и ждала. Он спросил:

— Что же ты будешь делать?

— Я написала, чтобы меня отозвали в Москву, — упавшим голосом ответила она. Теперь ей стало стыдно, что она написала это заявление. Да и Суслов нахмурился еще больше, даже брови сошлись на переносице.

— Плохо. Все плохо. Все надо было сделать наоборот. Надо было поехать к нему снова. Надо было вести с собой людей, помочь ему. Все плохо.

— Нет! — с огорчением ответила она. — Пусть он вернется! Он должен вернуться!

— Он не вернется, — холодно сказал Суслов.

— А ты? — с затаенной надеждой спросила она.

— И я не вернусь, — сухо ответил он. — Война еще не кончилась, а мы на войне. Этому, кстати, меня научил Нестеров.

— Значит, я трус? Да?

— Не знаю, — ответил он. — Ты женщина, ты можешь уйти. С тебя не взыщут.

— Кто?

— Совесть. Работа.

— Что же мне делать?

— Я говорил с Саламатовым. Он считает, что тебе надо остаться здесь. Может быть, Сергей скоро закончит работу. Тогда подумаете.

— Саламатов сказал это?

— Да. А что?

— Но он же так враждебно относится ко мне… Он…

— Зато понимает, — перебил ее Суслов. — Оставайся на руднике, пока не придет ответ из Москвы или не появится Сергей. Работы у нас много. Прости, мне пора, Вот эту комнату и займешь.

— А ты?

— Я в конторе устроюсь. Все равно я здесь почти не бываю. Я теперь решил пробивать еще один разведочный штрек — отдыхать некогда. А через неделю будет готов дом.

Когда Суслов ушел, Варя впервые подумала о том, что он ни разу не поглядел на нее с той нежностью, с какой когда-то пытался утешать ее, успокаивать. Он стал чужой, безразличный, словно работа высушила сердце, таким холодным был его взгляд. А может быть, он стал старше, может быть, за такую работу следовало бы засчитывать время год за два или за три, как делают на фронте, где и месяц порой приравнивают к годам.

Она оседлала лошадь и поехала в Красногорск за вещами, зная, что останется здесь и будет ждать, не в силах даже представить, чего она дождется.

Через несколько дней, уже на руднике, Варя получила телеграмму Палехова с запросом, может ли она подтвердить свое мнение о прииске Сполох. И с ожесточенным отчаянием ответила: «Да».

Теперь отчет Вари жил особой, так сказать, официальной жизнью. Сказанное слово может ранить человека, но всегда есть надежда, что оно забудется, выветрится из памяти. Написанное же и пущенное в ход, оно обрастает мнениями и решениями, проходит через руки множества людей, зачастую равнодушных и не знающих сути дела.

И когда этот отчет попал в руки Палехова, человека завистливого и мстительного, тот увидел в нем средство унизить Нестерова и Саламатова за их пренебрежение к нему.

Достаточно было простой бухгалтерской справки, во что обошлась экспедиция, перечисления цифр, совершенно правдоподобных и даже правдивых, чтобы поведение Нестерова показалось незаконным.

Так слово «Сполох» снова ожило в механическом движении бумаг. Отчет Вари стал первым листом в папке с надписью «Дело о разведке месторождения «Сполох», а папка эта становилась все грузнее и толще, подвигалась все дальше и дальше, пока не попала в руки Бушуева.

Генерал был очень занятой человек. Бумажка о закрытии разведки на Сполохе была одной из многих, которые ему надлежало проверить, обдумать, обсудить и подписать. Внешне это решение было составлено вполне благопристойно. Но в решении перечислялись все грехи Нестерова и не было ни слова о его работе. Среди множества сходных но смыслу высказываний было только одно особое мнение, но мнение это было подписано Саламатовым. И все это заставило бесконечно занятого человека задуматься над простым, казалось бы, делом.

Генерал вспомнил Нестерова, решительного и смелого человека, подумал о нем с удовольствием: «Хороший был офицер». Вспомнил убежденное лицо геолога, когда впервые возник вопрос об алмазах на реке Ниме. Таким же сильным и решительным знал генерал и Саламатова, и вот оказалось, что эти два интересующие его человека сошлись на крайнем мнении, противостоят множеству людей и не желают сдаваться, и ему постепенно стало казаться, что правота Нестерова и Саламатова, даже не подкрепленная бумагами, сильнее всех официальных мнений. Размышляя, генерал пришел к выводу, что комитет обязан так или иначе вмешаться в эту борьбу. В конце-то концов люди на месте могли не представлять себе всей важности той задачи, которую взял на себя Нестеров, там могла возникнуть борьба честолюбий, кого-то беспокоила боязнь «оказаться за флагом», а перед Бушуевым было большое поле обзора, и он видел не только весьма пока что скромные результаты работы Нестерова, но и то, что эта работа, при удаче, сулила в будущем… И генерал позвонил главному геологу, чтобы тот отправил на расследование «дела Нестерова» какого-нибудь знающего человека.

В тот же день Бушуеву сообщили, что в Красногорск выедет академик Холмогоров, который так решительно поддержал когда-то Нестерова.

Саламатов ничего не знал о наступлении, предпринятом Бушуевым. Он знал другое: из области снова ехала комиссия геологической разведки под предводительством Палехова, и должна была эта комиссия расследовать самовольные действия Нестерова. В такой форме была составлена предварительная бумага, в которой Саламатову сообщали о прибытии гостей.

В этой бумаге, похожей на протокол предварительного следствия и изобиловавшей чисто судебными выражениями, говорилось о том, как дорого стоила государству разведка Нестерова, указывалось, какое количество оборудования было завезено в тайгу и там оставлено, сколько стоили перевозки, продукты, инструменты. И Саламатов со свойственной ему решимостью запретил радисту сообщать Нестерову о надвигающейся грозе и приказал в случае прихода на радиостанцию Палехова гнать его к чертовой матери.