Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

— Бежать отсюда многолюдной партийной группой? Это была бы сокрушительная пощечина атаману! — Александр Коростелев обвел вспыхнувшим взглядом некрашеные щелястые стены большой камеры. — Экий клоповник! Но решетки на окнах — не вывернешь и ломом… План хорош.

— Действуем не откладывая.

«Лиза уже, конечно, хлопочет о передаче. Сумели ведь прорваться в Сакмарскую, — с нежностью и тревогой подумал Александр о сестре. — Здесь задача потруднее, но есть у нас на воле товарищи-большевики и красногвардейцы».

Соня Бажанова и Лиза Коростелева пришли в Нахаловку дня через три после того, как пара резвых лошадей умчала (под улюлюканье мальчишек и смех набежавших женщин) Нестора и Фросю.

— Скатертью дорога, — приговаривал вслед Харитон, зорко следивший, чтобы ни Пашка, ни мать (эти бабы за копейку удушатся!) не позарились на выброшенные казачьи гостинцы.

Зато соседи подобрали с великой охотой и после, смеясь, похвалялись, что таких утиных щей и такого свежего масла сроду не едали. Наследиха сокрушенно вздыхала, а дед Арефий, услышав вздохи дочери, сказал:

— Правильно сделал Харитон. Поросенком этим Митина здоровья не вернешь. Главное, честь рабочих людей не уронили.

— Я не об гостинцах жалею. — Наследиха сухо всхлипнула, будто слова прилипали у нее в горле. — Мои думки о Фросе. Плохо мы сделали, папаня, что прогнали ее… что не помирились… Видно, с горя ум за разум заходит. Конечно, полютовали опять казаки: зверство оказали. Однако не пристало нам равняться по ним да на своих кровных зло срывать.

— Полно, Дуняша! — Арефий сам не выдержал — прослезился, но, пряча глаза, добавил строго: — Молодые, конечно, не повинны перед нами. Ино время и порадовались бы мы на ихню любовь. А ныне вражда пуще любви. Кабы этот офицерик совсем к нам перешел — другой разговор. А то он, как барин с дарами, в коляске припожаловал да опять же в свой богатый курень укатил. А из того куреня вся его родня нам смертью грозит. Советскую власть разгромили? Разгромили. Комиссаров наших похватали? Похватали. Столько народу покалечили да в тюрьму засадили. Нет уж, раз бастовать, так бастовать! Ведь не только супротив одного атамана мы настроились!

Митя, и раньше молчаливый, вовсе притих, тяжело дышал, кашлял, лихорадочно блестя такими же, как у Фроси, черными глазами, рассматривал кровь на тряпице и думал: «Дурной Харитон. Если Нестор поберег Фросю, если они с покорностью явились, даже на колени перед отцом встали, то разве можно прогонять? Верно маманя говорила деду: за то, что меня покалечили, нельзя зло срывать на Фросе. Хорошо, что рабочие против атамана дружно выступили, но надо и среди казаков своих людей иметь».

Однако спорить и рассуждать теперь было бесполезно. Да и говорить Мите трудно. Только когда из города пришли девчата, он оживился. Принесенные ими вести обрадовали всех нахаловцев.

— Перевели наших товарищей из станиц в оренбургскую тюрьму, — сообщила Лиза. — Мы с Соней будем носить им передачи.

Зина Заварухина заявила с готовностью:

— И я могу в любое время. Ребятишки наши пока в деревне у деда с бабкой. Только где мы возьмем эти передачи? — и усмехнулась, вспомнив уток и комки масла, валявшиеся недавно у наследовского двора.

— Насчет продуктов партийный комитет позаботится, — строго сказала Соня, истолковав усмешку Зины как недоверие к затеянному делу.

— Тогда другой вопрос. Будет чего носить в тюрьму, так можно еще Вирку Сивожелезову приспособить. Девчонка ловкая, верткая. При своей отчаянности к самому атаману пройдет — не устрашится.

Соня и Лиза долго шушукались о чем-то с Левашовым, Тураниным и Харитоном, а Пашка с Гераськой маячили вокруг землянки, носились по улицам, вроде играли, а на самом деле сторожили, потому что приходилось остерегаться казачьих патрулей.

То, что девчата пришли в Нахаловку будто бы проведать Митю Наследова, не ввело мальчиков в заблуждение.

— Наверно, посыльные от арестованного парткома в наш статочный комитет, — говорил Пашка, зябко подпрыгивая в растоптанных опорках и болтая длинными рукавами отцовской латаной-перелатаной стеганки. — Какой-то дурак ишо эту зиму придумал: холодище, ветрище, дров не напасешься. Летом бы забастовать — шутя: на улке теплынь, и насчет еды вольготней. Где на огородах промыслишь, где рыбку в реке выловишь. А сейчас…

Кроткое лицо Гераськи озабоченно, словно у старичка, и говорит он ворчливо, по-взрослому:

— Нам-то ладно. Да вот сестренки мои… Они разве понимают чего? Хлеба им подавай, и только! Пока картошка выручка, но разве надолго ее хватит? Керосину не дают. Говорят, начальство отказало нам и насчет дров. Все этот атаман нажимает.

— Везде революция, а у нас — бац — атамана выбрали! — негодовал Пашка. — Сначала-то он вроде ничего был, а теперь утвердился, будто царь. Вечор нашего Харитона плетью учистил в Форштадте. Еще после Караван-Сарая синяки не сошли, и опять через всю щеку рубец. А за что — братан так мне и не сказал. С твоим папанькой чего-то шептались, да не разобрал я об чем.

Гераське тоже не по душе скрытность взрослых. Небось чуть что — к мальчишкам: то передай, это принеси, там посторожи. Зачем же скрытничать?

— Ты его встречал, атамана-то?

— На вот?! На коронации вместе с тобой были. Неужто запамятовал?

— На какой коронации? Это только у царей бывает. Атаман парад себе устроил, когда булаву получал. — Гераська потуже запахнулся в материну кофту, прислушался, не орет ли маленькая Кланька. — Антонида, слава богу, большая стала — четвертый год. Скоро можно ее в няньки приспособить. Тогда я сразу на работу пойду.

— На работу? Может, скорей в Красную гвардию попадем…

— А записывают таких, как мы?

— Нас-то запишут… раз проверенные. Левашов ведет обученье — он допустит.

— Дядя Андриан настоящий военный, как мой папанька. Я его шибко уважаю. — Гераська доверительно прислонился к плечу друга, неожиданно спросил: — А Фросю тебе жалко?

Пашка, застигнутый врасплох, сердито ощетинился.

— Мне Митю жалко, а ее чего жалеть? Она небось в достатке теперь живет. Поросенка привозили зажаренного. Сроду не едал… Надо было того барбоса поленом. Пускай бы разговоры с казачишкой вели, а еда тут ни при чем. Поросенка зря выбросили собаке.

— Ну тебя! — отозвался Гераська. — Нашел о чем… Я тоже не едал и… и не загадываю.

— Да это я так… Маманька шибко плачет: бабка растревожила.

— Какая бабка?

— Зыряниха. Она Мите припарки на грудь делает. У него, дескать, дыхало завалено, потому что конем его топтали, когда с ног сбили. Сначала она Митю льдом кормила, а теперь горячими опилками обкладывает. Говорит: ежели не помрет — поправится…

Харитон, выглянув из ворот, позвал братишку:

— Дойди до Константина Назарыча Котова, пускай сейчас же сюда идет. Да, слышь, тишком передай!..

— Это я мигом, — пообещал Пашка, преданно посмотрев на брата. А на языке так и вертелось, так и чесалось: «Дали бы нам с Гераськой серьезное порученье!..».

Пашка и Гераська везли широкие салазки по застывшей Сакмаре, одетой поверх льда снегом. Серые облака ходили над голыми чащами поймы, темневшими вдоль берегов, и лица у мальчишек были тоже сизовато-серые: не с чего разыграться румянцу — голодно и холодно жилось степным воробьям. Дома вода в бочонках замерзает, на полках хоть шаром покати.

В салазках привязанные веревкой хворост и две толстые коряги, выброшенные половодьем (выполнили свою угрозу железнодорожные начальники и по сговору с Дутовым отказали забастовщикам в выдаче дров и кизяка), — приходится промышлять самим, не надеясь на взрослых.

Тянутся возле санной дороги аккуратные лисьи следы, нанизанные на бороздку, сделанную большим хвостом, там зайцы напетляли, намусорив корой ивняка. Наверно, и из лисицы получилось бы неплохое варево, чем она хуже зайца? Бродит по зимнему лесу разная живность, а как ее возьмешь? Сверху, от подножия Маячной горы, что лежит между Нахаловкой и левым берегом Сакмары, застроенным дачами богатеев, доносится вкусный на морозе дымок, и пахнет чем-то сдобным, жирным.