Лихая година

Колокола разливались своим трезвоном, словно ликовали, что усатый урядник ведёт меня на расправу, как преступника. Мать шла рядом со мною и, рыдая, старалась вырвать мою руку из цепкой лапы урядника.

Он сделал свирепое лицо и заругался:

— Сотский! Турни её к чёрту!

Гришка подхватил мать подмышки и грубо отбросил её в сторону.

За нами шли бабы и старухи, а я, отбиваясь от урядника, плакал и кричал, не помня себя, но чувствовал, что все эти женщины жалеют меня и не верят поповской клевете. Одни плакали, другие озлоблённо ругали и попа, и урядника, и сотского. На мгновение я увидел поодаль бабушку с дедушкой и Парушей, а мать подхватили под руки молодухи и утешали её.

Колокола вдруг замолчали, а урядник остановился и гаркнул во всё горло:

— Это куда вы, чёртово бабьё, плетётесь? Марш обратно, пока я вас не отстегал нагайкой! Сотский, гони!

Гришка раскинул руки, преграждая дорогу толпе, и угрожающе заорал, как на стадо:

— Долой, народ! Прочь по домам! Вам тут делать нечего, елёха–воха! Обедня кончилась — идите мужьям обедать собирать!

Но мать пробежала мимо него и опять обхватила меня и, рыдая, стала бить по руке урядника. Он свирепо оска-, лил зубы и ударил её сапогом. Она раздирающе закричала и грохнулась на траву.

Парнишки и девчонки испуганно выглядывали из‑за амбаров и сразу разбегались, как зайцы.

Люди группами расходились по луке в разные стороны, оглядываясь, и горячо спорили о чём‑то.

Но по улице с обеих сторон торопливо шагали и бе-’ жали мужики и парни. Они с удивлением смотрели на нас и тревожно переговаривались. Тут были и мирские и поморцы вместе, и видно было, что они ничего не по-: нимали и растерянно провожали меня пристальными взглядами.

Когда урядник тащил меня через улицу длинного порядка, я увидел Кузяря, который бежал ко мне с пепельным лицом, с осовелыми от потрясения глазами.

— Дядя урядник!.. — закричал он со слезами в голосе. — Ой, не волоки Федяшку‑то! Это не он на церкви-то намазал, а Ванька Шустов… Г олову даю на отсечение… Поп его подговорил да Максим Сусин… В свидетели пойду…

Он подбежал к уряднику и завертелся перед ним со злостью отчаяния. Урядник погрозил ему нагайкой и цыкнул на него, как на собачонку. Но Кузярь не испугался и, задыхаясь от яростных слёз, кидался на урядника, как петушишка.

— Не виноват он… Отпусти его!.. Чего ты его тащишь? Не знаешь, а тащишь… Ты Шустёнка тащи, таракан усатый!..

Урядник рванулся к нему и взмахнул нагайкой. Он так больно дёрнул меня за руку, что я шлёпнулся на пыльную дорогу. Урядник швырнул меня к себе, но я не мог встать на ноги и бился в пыли.

Я не помню, как урядник втащил меня в просторную избу, не помню, что он делал со мною, —очнулся на полу от обжигающей боли на спине и увидел над собою красноусого урядника с нагайкой в руке, который хищно впивался в меня дикими глазами.

— Ну, очухался, сволочонок? А теперь вставай! Кому говорят! Аль ещё захотел горячих?..

Он схватил меня за волосы и поднял на ноги. Как в кошмаре, я видел перед собою огромное страшилище, которое заполняло всю горницу. Я не плакал, а только задыхался и хрипел в полусознании. Ощущал я только одно — невыносимую боль на спине, словно меня разрезали пополам.

— Говори, кто тебя подучил написать на церкви похабные слова? — рычал урядник, взмахивая нагайкой.

Но у меня отнялся язык, и я чувствовал, что весь дрожу и никак не могу сладить с головой, которая тряслась неудержимо и мучительно.

Урядник сел на лавку у края стола, положил нагайку около листа чистой бумаги и пузырька с чернилами и стал писать что‑то с малограмотной неустойчивостью в руке.

— Ну, так вот… Ладно!.. Больше стегать не буду, не бойся. Говори, кто подучил тебя на церкви писать?

И словно не я, а кто другой за меня пролепетал:

— Не писал я… Никто меня не подучал… Не я это… Я ничего не знаю…

— Ага, не знаешь… Не ты писал… А вот люди видели, как ты писал. Что же, по–твоему, батюшка‑то врёт?

А я бормотал, как в бреду, захлёбываясь слезами:

— Не знаю я… Не я это… Я и к церкви‑то не подхожу. И сроду… похабщиной не ругаюсь…

Урядник ехидно зашевелил усами и зловеще прищурился.

— Так, так… Значит, не ты эти пакости марал, хоть тебя и застали люди у подножия церкви. Выходит, что батюшка нарочно всё подстроил? Говори, собачий сын, винись, а то сейчас опять пороть буду. Запорю, а язык тебе развяжу! Ну? Говори!

И опять словно не я, а кто‑то другой во мне невнятно бредил:

— Может, и нарочно… Поп‑то злой на поморцев… Он гонит их… и даже бабушку Парушу в жигулёвку сажал… А нас и Максим Сусин сжёг по злости… Они чего хошь наговорят…

— Ого, вот как ты заговорил! —обрадовался урядник и хищно нацелился на меня пьяными глазами. — Ты, оказывается, не такой вахлак и олух, как другие деревенские дураки. На ватагах был, по стороне шлялся с матерью, знаю. Другой бы на твоём месте не додумался до таких разговоров. Кто же, кроме тебя, смог на такое святотатство пойти? Ну, после этого тебе только один шаг сделать — рассказать, какой негодяй из староверов толкнул тебя на такое злодейство.

Меня вдруг охватило такое безнадёжное отчаяние, что я закорчился от рыданий и взвизгнул:

— Не я это… Не писал я… Нечего мне говорить…

За окном, должно быть, собралась толпа мужиков и баб: там шумели голоса, возмущённо вскрикивали женщины. Среди общего гула я слышал гневный голос Якова, рыдающие вскрики женщин. Но ни раздора, ни драки не было. Кто‑то подошёл близко к окну, ударил кулаком в раму и требовательно крикнул:

— Эй ты, урядник! Парнишку‑то не терзай!.. Такого закона нет, чтобы детей калечить…

Урядник бросился к окну и погрозил кулаком, потом широкими шагами подошёл к двери, распахнул её и рявкнул:

— Сотский! Гони от избы всех дураков! Дежурить надо, а не сидеть под навесом.

В этот момент на пороге с робкой стариковской улыбкой появился дедушка.

— Чего тебе тут надо, борода? — зарычал на него урядник. — Вон! Душу выну!

Дедушка плаксиво улыбался и мял дрожащими руками картуз.

— Господин урядник… парнишка‑то — внучек мой.. Отпусти его, христа ради… Напраслина на него…

Урядник всхрапнул и ударил деда кулаком по седой голове. Дед исчез за косяком дзери, а урядник ещё раз ударил его сапогом и захлопнул дверь. Толстый его нос раздувался от бешенства, а угрюмо–пьяные глаза выпирали из век. Рыжий солдатский ёршик шевелился, как шерсть злой собаки на загривке, и я, замирая, ждал, что это чудовище сейчас обрушит на меня крепко сжатый кулак. Широкими шагами он подошёл к столу и оглушительно брякнул этим своим убийственным кулаком по столешнице. Пузырёк с чернилами подпрыгнул, перевернулся, и чернила жирными кляксами обрызгали бумагу.

— Ну? Долго ты меня, гадёнок, за нос водить будешь? Я возиться с тобой не хочу. Признавайся!

— Я ничего не знаю… — заплакал я, прикованный его криком. —За что дедушку побил?..

Что произошло дальше — я ничего не помню. Осталось в памяти только ошеломительное ощущение обвала, и этот обвал расколол мне голову.

Очнулся я на полу, словно проснулся от страшного кошмара. Во рту была какая‑то солёная слизь. Я понял, что урядник оглушил меня кулаком и разбил мне нос и губы. Я лежал так же в полузабытьи, без движения, как когда‑то в избе, после того как меня раздавила телега.

Откуда‑то издалека доносились бунтующие крики толпы, рыдающие взвизги женщин и чьё‑то бешеное гавканье. Я с мучительным усилием поднял голову и со стоном опять уронил её на пол. Урядника в избе не было, и я догадался, что это он лаял на улице, — должно быть, разгонял толпу вместе с сотским.

Я поднялся на ноги и, пошатываясь, пошёл к двери. Бессознательно распахнул её и перешагнул высокий порог. В сенях тоже никого не было. Дверь на двор была открыта настежь. Навстречу мне влетел на крыльцо Кузярь и с буйным нетерпением в лице, насторожённо оглядываясь, подхватил меня под руку и стащил вниз по ступенькам.