Избранное в двух томах. Том I

Но как я попал в эту школу? Ведь прежде я не был ни педагогом, ни военным, даже рядовым в армии не служил, к артиллерии же вообще не имел отношения.

В этой школе я оказался в общем-то случайно. Но никогда так не закономерны случайности, как во время войны.

Случайным было то, что однажды ночью, когда мы выехали по тревоге и стали разбирать завал, чтобы выручить людей, засыпанных взрывом в подвале, скользнувшая по кирпичам балка, которую мы поднимали, придавила мне кисть левой руки, и от нестерпимой боли я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, то увидел, что лежу на земле, а возле меня на коленях стоит с испуганным лицом сандружинница нашего отряда Маша, совсем еще девчушка, и при свете чьего-то фонарика прибинтовывает к ладони дощечку-шину. Заметив, что я открыл глаза, она проговорила торопливо:

— Ничего, миленький, потерпите, рука целая, целая рука!

Но какое там — целая! Рука болела так, что у меня темнело в глазах.

— Сейчас мы вас в медпункт отправим! — пообещала Маша. — Там все вам сделают.

— Людей-то откопали? — спросил я.

— Уже пробили лаз!

— Тогда не обидно и в медпункт…

— Подождите еще немножечко, а вдруг там, в подвале, раненые окажутся. Вместе отправим.

Не знаю, как я дотерпел, пока из подвала вызволили всех. Раненых не оказалось, и меня на грузовике нашей команды одного отвезли в медпункт. Там врач, разбинтовав руку, осмотрел ее, сделал мне болеутоляющий укол и сказал:

— Придется вас направить на рентген.

После рентгена мне сказали, что повреждены суставы пальцев, разорвано сухожилие. Руку мою уложили в прочную шину и объявили:

— Месяца два до полного излечения, не меньше.

«Вот так история! — огорчился я. — Не везет же моим рукам! Успела зажить после ожога правая — теперь вот с левой беда. Никак не ожидал, что стану инвалидом, хотя и временным!»

Непросто смириться с мыслью, что ты, еще недавно так необходимый в деле, вдруг оказываешься начисто выключенным из него. Наверное, ни к чему так трудно не привыкается, нежели к ощущению своей ненужности, ничто так не тяготит, как она…

Получив освобождение по болезни, я пришел домой.

Рина, увидев мою руку на повязке, ахнула:

— Что с тобой?!

— Хорошо, что не хуже, — как мог, я успокоил ее.

Итак, я оказался на положении бойца, получившего увечье при исполнении своего долга. Я мог бы спокойно дожидаться, пока не поправлюсь.

Однако уже на третий день, когда боль в руке поутихла, я заявил Рине:

— Пойду в отряд. Может быть, найдут дело.

Рина посмотрела на меня удивленно, но сказала:

— Иди. О нас с Вовкой не волнуйся.

Рина тогда поняла меня.

Когда я вернулся в отряд, командир, выслушав меня, сказал:

— Ну что вы способны в таком состоянии делать? Только одно — лечиться спокойно.

— Но должен же я что-то делать.

— Может быть, — согласился мой командир, — но где-нибудь в другом месте. Нам-то нужны здоровые.

— Но где теперь я пригожусь с этим? — шевельнул я больной рукой.

Прикинув так и этак, командир нашел мне дело: я стал «постоянным дежурным», сидел у телефона, принимал вызовы и передавал распоряжения. Рука моя потихоньку заживала. И я уже не держал ее на повязке, но делать ею по-прежнему почти ничего не мог.

7

Где-то в середине октября, когда уже кончались дожди и начинались предвестники зимы — сухие холода, наш аварийно-восстановительный отряд расформировали: бомбежки стали очень редкими.

Как и многим, чья служба в отряде закончилась, мне надлежало явиться в военкомат. Но я мало верил в то, что меня призовут. Мало верил не только потому, что у меня еще не выздоровела рука. В это время в Ленинграде вообще призывали немногих: на фронте возле города установилось затишье.

Немцы к тому времени были почти перед окраинами города — там, где их остановили в конце лета. Как-то уже потом, после войны, я вымерил на карте: от нашего дома на Лиговке до передовой по прямой оставалось всего-навсего одиннадцать с небольшим километров. Позже, когда я попал на фронт, у нас штаб дивизии размещался иногда дальше от переднего края, чем наш дом в Ленинграде, где жили мы с женой и сыном…

Тогда я, как и многие, не догадывался, что затишье на фронте возле города — затишье предгрозовое, хотя мы все ждали нашего наступления, жили этим ожиданием. Но кто мог предугадать, что очень, очень скоро войска Ленинградского фронта, наступая на восток, освободят Тихвин и железный обруч блокады, стянувший горло Ленинграда, будет разорван, — пусть в одном месте, но будет разорван. Но он был еще крепок, этот проклятый обруч! К тому времени, когда я закончил свою службу в отряде, всем, уже в третий раз сбавили нормы. Мой сосед по квартире, тот самый пенсионер Федор Дмитриевич, который так оплошал, когда на чердаке полыхала «зажигалка», узнав от меня, что я собираюсь в военкомат, порадовался: «Слава богу, слава богу, возьмут тебя — отъешься, в армии паек богатый». Да, паек в войсках Ленинградского фронта в то время был «богатый»: солдаты получали в день на четыреста граммов хлеба больше, чем такие, как я. А я получал двести.

Если сказать честно самому себе, шел я в военкомат не с легким сердцем. Не потому, что боялся фронта. Если бы я знал, что готовится и скоро начнется наше наступление на Тихвин! С какой надеждой отправился бы в военкомат! Ведь я давно уже утвердился в мысли, что мое место — там, «ограниченная годность» — не причина для отсрочек. Просто не нужны все сразу. Я, как и другие, — в резерве. А вот теперь, может быть, придет мой черед.

На войну, даже на самую справедливую, не идут с восторгом, и если в книгах где-нибудь написано об этом, то это вранье. Не может нормальный человек радоваться перспективе убивать и быть убитым. Но на войну можно идти спокойно, приняв необходимость, умом и сердцем понимая свой долг. Я давно был готов пойти именно так. Единственное, что меня тревожило — как останутся Рина и Вовка? Как обойдутся без меня?

В военкомате было уже не так многолюдно, как прежде. Но в коридоре, возле загородки, за которой находился дежурный, сидели и стояли вызванные. Я отдал свой военный билет дежурному. Он глянул в него, сказал, что я должен пройти переучет и медицинскую комиссию, и велел ждать.

На скамейке рядом со мной сидел человек моих лет, очень худощавый лицом, в комсоставской шинели с черными артиллерийскими петлицами, но почему-то без всяких знаков различия. На голове его была не армейская шапка-ушанка, а буденовка. Его несколько странная форма привлекла мое внимание. Он, очевидно, заметил это. Получилось так, что мы разговорились. Оказалось, он — работник артиллерийской спецшколы, точнее — завуч и преподаватель литературы и русского языка, вызван за тем же, за чем и я. Что такое спецшкола — я тогда представлял еще весьма смутно. Мой собеседник несколько прояснил мне это.

Ждать нам пришлось довольно долго — подходили все новые и новые вызванные, дежурный забирал их военные билеты, но пока еще никому не возвращал.

Мой собеседник — в разговоре я узнал, что он — мой тезка, его зовут Андреем Ивановичем, — высказал уверенность, что из военкомата его все равно отправят восвояси: у него язва желудка, летом он, как и я, записался в ополчение, но успел там пробыть всего несколько дней, болезнь обострилась, и его вместо фронта отправили в госпиталь, а оттуда вернули на прежнюю работу.

Но вот вызвали меня. Через несколько минут я предстал перед медицинской комиссией.

— На что жалуетесь? — спросил меня пожилой врач в шапке с опущенными наушниками, в белом халате, надетом на толстое пальто с меховым воротником, — в помещении военкомата не топили, стоял холод.

— Жалоб нет, — ответил я врачу.

— А что с рукой? — обратил внимание он.

Я объяснил.

— Без фронта раненый! Теперь это не редкость! — врач начал осматривать мою пострадавшую руку. Он потрогал пальцы, потребовал, чтобы я пошевелил ими. Это далось мне с трудом.