Журбины

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Тоня сдержала обещание. Катя больше не была одинокой. Каждый вечер, каждое воскресенье к ней в подсобное хозяйство приезжала или сама Тоня, или Тонины подруги. Кате их постоянные посещения были приятны и вместе с тем тягостны. Выпускницы десятого класса, в сущности еще девочки, они не умели скрывать свое сожаление к бывшей соученице по школе. Они заботились о ней, как об очень больной и немощной, — спешили подать стул, поддерживали под руки, если шли гулять; то и дело восклицали: «Не нагибайся! Не поднимай! Тебе это нельзя!» При них Катя не имела права ни ступить с дороги в поле, ни сорвать василек; послушать девочек — она должна только лежать или сидеть. А Кате хотелось двигаться, рвать васильки, играть в лапту. Катя чувствовала себя совершенно здоровой и плохо представляла то, что вскоре должно было с ней произойти.

Произошло это ночью. Девочки давно уехали. Катя лежала в постели, но не спала. Большая луна спокойно и холодно смотрела в окно. Кате было не до луны, она ощущала во всем своем теле какие-то незнакомые ей тревожные движения. Ей становилось страшно. Она жалела, что находится не дома, что возле нее нет мамы. Зачем, зачем она не попросила маму побыть с ней? Маргарита Степановна приезжала два дня назад, говорила о том, что у нее началась конференция, но она готова и конференцию пропустить, если Катюше это надо. Катя и слушать не хотела, она знала, что городские учительские конференции бывают каждое лето, что Маргарита Степановна непременно выступает там с каким-нибудь докладом, — только в прошлом году не выступала, потому что болела. Катя ответила: «Не беспокойся, мамочка, я чувствую себя прекрасно. Все еще не скоро, и все будет хорошо». — «Ну, смотри, смотри. В случае чего немедленно сообщи мне. Ах, как это нескладно получилось, что ты здесь, а не дома!..»

И вот настала эта ночь, началась эта тревога… Что же делать, что?

Когда пришла внезапная боль, Катя решилась, — она забарабанила кулаком в стену, оклеенную пестрыми обоями.

Вошла соседка, зажгла свет, увидела испуганные Катины глаза.

— Время, значит, доченька, время, — заговорила она. — Дело не страшное, обыкновенное. Женская доля. Ты одевайся пока, схожу к дежурному, пускай подводу дают или машину.

Дежурный, или попросту сторож дядя Митя, спал в конторе на скамейке, подложив под бок шубу, а под голову валенки.

— Вот беда-то, вот беда-то! — запричитал он, узнав, по какому делу к нему пришли. — Где же ее, подводу, брать? Будить начальство или как? Конюхов подымать? Искать шофера?

— Пока проищешь их, поздно будет. Звони в «Скорую помощь», а то в завод.

— «Скорую» — где ее номер! Я в завод брякну.

Дядя Митя вызвал заводский коммутатор:

— Соедини, барышня, с главным! Кто там главный? Спешное, барышня, происшествие. В больницу надо.

Главным, как всегда в ночную пору, оказался дед Матвей.

— Журбин слушает, — услышал дядя Митя хриплый бас.

— Матвей Дорофеевич, что ли? Здоро́во, Матвей Дорофеевич! Матвей Дорофеевич, родит тут у нас одна. Молоденькая.

— А я что — повитуха? У меня производство.

— Матвей Дорофеевич, рассуди: конюхов будить, шофера искать… А человек на свет божий просится. Ему ждать некогда.

— Ладно. Ты… как тебя — Зайцев?

— Лагуткин.

— Ты, Лагуткин, покороче. Порядкам меня не учи. Вели ей потерпеть. Уговори там, слышь? Как фамилия?

— Травникова. От вас которая, с завода. Табельщица.

— Ну, ну, исполняй должность! Выйди, встреть машину.

К восьми часам утра все было кончено. Измученная, разбитая, Катя уснула и спала до глубокого вечера. Когда проснулась, первое, что увидела, — огромный и лохматый букет георгинов на тумбочке возле кровати. Она много раз слышала о цветах, которые приносят родившим женщинам. Их всегда приносят, непременно. Но кто мог принести цветы ей? Тоня? Девочки? Наверно, они. Спасибо, девочки.

Но не девочки, а дед Матвей распорядился отправить Кате букет. Дед Матвей не ограничился тем, что послал в подсобное хозяйство машину, он счел своим долгом позвонить утром в больницу и справиться, как дела у молодой роженицы, а возвратись домой, сказал Агафье Карповне;

— Травниковой-то дочка… того… у самой дочка. Вели Дуняшке, когда придет, цветков нарезать. Не скупись, Агаша, нельзя: человек родился.

Кате было приятно, что и у нее цветы, а не только у той женщины, которая лежит возле окна. Даже еще лучше, чем у той, букет. Но она недолго любовалась цветами. Лишь на несколько секунд они отвлекли ее от мысли о ребенке. Катя смотрела на цветы, а думала о том, кто у нее родился, и представлялся он ей не как девочка или мальчик, — просто ребенок: ее, Катин, ребенок. Совсем это неважно — девочка или мальчик. Лишь бы красивый.

Катя увидела ребенка только на следующее утро. Белый кулечек с красным личиком оказался девочкой, некрасивой: лысенькой, курносой, глаз почти не видно, вместо них узкие щелки.

Через десять дней с этим кулечком на руках, осторожно, боясь оступиться, Катя спустилась в вестибюль больницы. Там ее ждали девочки и Агафья Карповна, которую Тоня уговорила пойти с ними: «Мамочка, ты нам очень нужна. Ты объяснишь, что и как полагается делать. Пойдем, мамочка, пожалуйста!» — «У нее своя мать, зачем же я пойду?» — «Маргарита Степановна не знает, что Катя сегодня выписывается, она думает, что завтра. Катя ей не сказала про сегодня. Катя ведь очень гордая. Она говорит: когда все устроится, тогда позовет Маргариту Степановну. Катя хочет все делать сама, без помощи, понимаешь?» — «Нет, не понимаю», — ответила Агафья Карповна, снимая с вешалки свое летнее пальтецо из льняного выцветшего полотна.

Снова были цветы, снова заводская машина, и Катя вернулась в свою комнатку. По-прежнему она не хотела покидать подсобное хозяйство.

— Керосинку надо или плитку, — сказала Агафья Карповна, осмотрев Катино хозяйство. — Кастрюльки. Водичку греть. — Она распеленала ребенка. — Как назовешь-то? Или уже назвала?

— Назвала, Агафья Карповна, — смущенно улыбаясь, ответила Катя. — Мариной.

— Марина Вениаминовна! — сказала одна из девочек, пощекотав пальцем Катину дочку.

— Нет, — поправила Катя, — Алексеевна. — И густо покраснела.

— Как же это? — Агафья Карповна тоже покраснела. — Нельзя так, — сказала она, от волнения не находя других слов. — Нельзя, нельзя!

— Почему, Агафья Карповна? — почти шепотом опросила Катя, волнуясь не меньше ее. — Почему нельзя? Мы же были не зарегистрированы, он не хотел. А я не хочу, чтобы оставалась от него память. Не хочу, Агафья Карповна, не хочу!

— Нельзя, говорю, чужое имя брать!

— Оно не чужое, Агафья Карповна. Это имя моего папы. — По Катиным щекам светлой цепочкой побежали мелкие слезинки.

Девочки тоже волновались. Они не совсем ясно представляли сущность разногласий между Тониной мамой и Катей; они были, конечно, на стороне Кати. Если Катя так хочет, пусть будет «Марина Алексеевна» — еще красивей.

— Глупые вы, глупые! — сказала им Агафья Карповна. — «Хочет»! Одного хотения мало. — Ее немножко успокоило то, что, давая отчество маленькой, Катя имела в виду своего отца, которого Агафья Карповна хорошо знала. Она снова поразглядывала Катину дочку, сказала: «Вылитая ты», — и уехала расстроенная.

Каждое воскресенье на целый день в подсобное хозяйство приезжала Маргарита Степановна, которая очень волновалась оттого, что Катя не хотела возвращаться в город. Иной раз она урывала время и появлялась среди недели по вечерам. Часто гостили у Кати девочки. Среди них, правда, уже не было Тони. Вскоре после Катиных родов Тоня уехала в Ленинград держать экзамены в университет. Она обещала писать часто-часто. «Смотри отвечай, Катюша!»

Нет, Катю не забывали, Катю не оставляли одну.

Но Катя была уверена в том, что единственное существо, которому она необходима по-настоящему, — Маринка. Маринка не могла прожить без нее и часу. Проснется — сразу кричит, зовет. Агафья Карповна сказала правду, теперь уже каждый мог видеть, на кого похожа Маринка. Это была вторая Катя, какой ее сохранили любительские фотографии отца. «Никого нам с тобой не надо, — шептала Катя, баюкая Маринку. — Нам и вдвоем хорошо. Будем жить дружно, весело. Расти только, пожалуйста, скорей».