Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография

Н. Лапицкая

Ленинград. 05.04.88

Кстати, литературоведы и критики не писали о том, что у Вас проза — драматургична?.. К примеру, герои у Вас, что называется, «как живые», а ведь в основном-то характеристика их — речевая. Это же основной элемент драмы…

К литературе и искусству у меня подход такой. Писатель может писать о чем хочет и как хочет. Речь, конечно, о талантливых людях, а не конъюнктурщиках. Что же читатель? Он будет выбирать. Так это и делается.

Может он высказать свое несогласие с автором, который ему нравится? Ведь писатель и читатель могут что-то воспринимать по-разному. Я считаю, что все, кто печатается, куда более уязвимы, чем те, кто просто читает…

В. Мандрусова

Новосибирск. 12.02.88

Неожиданным и диким показался в Ваших устах пассаж о крысах, бегущих с тонущего корабля, по отношению к т. н. диссидентам. В общем, согласен с Вашей аналогией: Россия — тонущий корабль, но позволю себе несколько конкретизировать. Куда правильнее будет уподобить нашу страну римской галере, на которой гребущие были, как известно, рабы. Так вот, если эти рабы бегут хотя бы и с тонущей галеры, это все равно есть стремление к свободе и единственно возможный в этой ситуации акт мужества…

В 1845 году Огарев писал Герцену: «Герцен! А ведь дома жить нельзя. Подумай об этом. Я убежден, что нельзя. Человек, чуждый в своем семействе, обязан разорваться с семейством. Он должен сказать своему семейству, что он ему чужой. И если бы мы были чужды в целом мире, мы обязаны сказать это. Только выговоренная убежденность свята. Жить несообразно со своим принципом есть умирание. Прятать истину есть подлость. Лгать из болезни есть трусость. Жертвовать истиной — преступление. Польза! Да какая же польза в прятании? Все сокрыто, да будет проклято…»

Слова о крысах, бегущих с тонущего корабля, не имеют никакого отношения к 9/10 советских эмигрантов. Но Вас самого они характеризуют вполне определенно. Напомню Вам известное ленинское высказывание о том, что подчиняющийся насилию — раб, но тот, кто подчиняется насилию, еще и оправдывает его, — тот холуй и хам!..

И. А. Полущук

Ленинград. 1988

Не знаю, как Вас по отчеству, Конецкий, обзывать же Вас товарищем ручка не поворачивается, потому обойдусь без обращения. Пишу Вам под своим впечатлением от только что прочитанного «Парижа без праздника», вернее, первой его половины. Я явно не человек Вашей аудитории, профессия у меня будет сугубо немужская, но будьте уж так любезны, примите к сведению и мое мнение.

До последнего времени я хранил иллюзии относительно того, что те, которые околачивались вокруг «Нашего современника» со товарищи, — суть не более чем шавки, которых не читают. Судил, дурак, по тиражам. Сейчас мне очень ясно видно, что, пока либеральные труженики пера успокаивают гуманистов и внутренне свободных людей в том, что по крайней мере с гласностью все обстоит как надо, противоположная апеллирует не к ним, к тем, которые, очевидно, будут просто уничтожены, так как не стоит и тратить на них энергию. Они апеллируют к неразумному большинству и особенно к неразумной силе. Белов агитирует думающую часть крестьян, Проханов — военных, Пикуль — тех, кого принято называть «мясниками», да и прочую жвачную часть обывателей… Увы, этот список придется дополнить Вашим именем и предположить, что Ваша аудитория — «мужчины», в смысле «мужики», не очень, наверное, многочисленная, но уж всяко СИЛЬНАЯ.

Конечно же, Ваше писание повиртуознее и попрямолинейнее трогательных откровений Бондарева или Астафьева. Увы, это только увеличивает его (писания) внутреннюю подлость. Дерьмо же Вы, Конецкий, препорядочное, и это не оскорбление, это просто прямо проистекает из Ваших же собственных строк. Как иначе можно назвать человека, который тычет в нос Аксенову в качестве положительного примера выбор Смелякова, после трех отсидок умудрившегося остаться рабом наших догм. Да, именно рабом, не найдя в себе силы возненавидеть (что было бы АБСОЛЮТНО справедливым) страну, именно страну, столь чудовищно с ним поступившую! Да, конечно, Вы признаете, что все было, но почему же Вы даруете право (моральное) на отъезд только тем, кого выталкивают, отказывая в нем тем, которые уезжают сами от недостатка воздуха? И не позорно ли, не откровенно по холуйски ли утешать аудиторию, СИДЯЩУЮ ПО УШИ В ДЕРЬМЕ, тем, что ЗАТО они, мол, русские и у них, мол, есть возможность на «полублаженную улыбку на успокоенном лице»?! Спасибо за перспективу, однако, думается и Вы сам на деле предпочитаете кокосовый рай отечественному шествию по этапу. Тем более среднего «мужика», который обычно «смотрит, пока Сенкевич путешествует». Я уже не говорю о Вашем замечательном пассаже, явно рассчитанном на ту часть публики, которая верит нашим средствам массовой информации и очень хорошо знает, что отщепенский журнал «22» проводит подлую пропагандистскую политику, т. к. израильтяне не смеют бороться с терроризмом, т. к. ВСЕ ОНИ САМИ ТЕРРОРИСТЫ (и жидовские морды).

С. Н. Шилин, студент 3-го курса ЛОЛГИ

19.01.88

Простите за беспокойство. Я Вам пишу. Почему? Вы узнаете из письма. Прочитала Ваш рассказ «Невезучий Альфонс». В герое я узнала Олега — первую и единственную любовь, с которой прошла через всю жизнь. Для меня было неожиданностью узнать, что Олег стал моряком. Он говорил, что у него плохое зрение. Стать моряком с плохим зрением, я считала, невозможно. Слова, сказанные Олегом: «Женился на доброй и порядочной женщине», — заставили меня задуматься. Значит, не любил. Почему? Почему мы не встретились?

В годы войны в Торжке, где я тогда жила, стояла войсковая часть по ремонту самолетов. Отец Олега был командиром этой войсковой части. Мать — Екатерина Львовна завклубом при части. В госпитале работала моя мать. А я училась в школе, летом работала на госпитальном подсобном хозяйстве. Олег, высокий мальчик, ходил мимо огорода, на котором я работала, на рыбалку. Так мы впервые увидели друг друга. Стали встречаться, редко, — его мать не разрешала нам видеться, но встречи эти были для обоих желанными.

Олег много читал, рассказывал, мечтал стать путешественником. Смысл жизни он видел в служении людям. Мне с ним было интересно. Эти разговоры расширяли мой кругозор. Я прониклась к нему уважением, доверием.

Олег рвался на фронт. А я считала, что наше дело учиться в школе.

Когда война ушла на запад, воинскую часть перевели на запад. Пришел час расставания. Последнюю нашу встречу я помню всю жизнь. Сначала моросил мелкий дождь, потом занималась заря. Здесь раскрылась его душа — нежная любовь ко мне. Не было громких слов, были нежные поцелуи и разговоры о будущем. Не было обещаний и клятв. Просто сказал, что писем писать он не любит, но будет обо мне знать все. И просил прочитать «Гранатовый браслет» Куприна. А свою фамилию он мне не сказал, война, думала я, нельзя. Теперь понимаю — не хотел…

Окончила школу, поступила на курсы медицинских сестер.

К нашей встрече с Олегом готовилась — училась шить, вязать, вышивать. В свободное время ходила в городской клуб и училась там петь, танцевать, играть на гитаре, даже пробовала выступать на сцене (из этого ничего не получилось). А от Олега не было никаких вестей. Мое состояние трудно было описать. Оставаться в Торжке я больше не могла. Казалось, если поеду ему навстречу, то что-то узнаю о нем быстрее. Да и работы в Торжке не было.

Жила я в Пушкине у родных матери, работала в детской поликлинике. Пригороды Ленинграда меня мало радовали. Мне казалось, что Олег в Ленинграде. Вглядывалась в каждого высокого парня (на моряков не смотрела). А в 1951 году сделала непоправимую ошибку — вышла замуж (высокий, напоминал Олега). Родилась дочь, но нормальных отношений в семье не получилось — свекровь была как Кабаниха Островского из «Грозы». Слезы и уговоры матери заставили меня с ним жить. Он вел себя ненормально: не разрешал выходить на улицу, исчезал из дому надолго. А однажды сказал: «Тебя спрашивал высокий парень. Он уехал». Может быть, это был Олег? Муж мог ему наговорить чего угодно. Я была в отчаянии. Для меня оборвалась последняя надежда на встречу с Олегом. Теперь мне было все безразлично.