Силуэты

К этой своей славе наш новый знакомый давно привык. С заученной приветливостью отвечал на поклоны, улыбка как бы сама собой зажигалась и гасла на его лице, рука механически выводила какую-то сложную загогулину в записных книжках, на визитных карточках, на папиросных коробках, которые ему подставляли. А глаза, выпуклые, черные, блестящие, глаза, так часто глядевшие с театральных афиш, сохраняли при этом свое обычное, задумчиво-грустное выражение.

Он был малоросл, худощав. Только глаза и были по-настоящему красивы. Лицо же, необычайно белое для итальянца, казалось собранным по частям: высокий шишковатый лоб нависал над ястребиным носом, резко очерченный рот был великоват, скулы сильно выдавались. Но все эти черты, вроде бы совсем не подходившие друг к другу, вместе составляли лицо столь выразительное, что артист, выступая всегда почти без грима, с одинаковым успехом играл и комические, характерные, и даже трагические роли.

Заключительную часть нашей экскурсии артист убедил нас проделать в одном из тех черных старинных фаэтонов, которые в Риме сохраняются и до сих пор специально для туристов, падких на экзотику. Пожилой возница с пышными угольными усами, сидя на облучке, щелкал бичом, лошадь выступала с неторопливой торжественностью, вполне современный спидометр считал километры, а спутник наш, окончательно развеселившись, поочередно изображал, как осматривают итальянскую столицу в таких вот фаэтонах богатые американские туристы, путешествующая английская семья, подгулявшие французы и, наконец, католические паломники из Западной Германии.

Лицо его становилось то пренебрежительно-самодовольным, дышащим тупостью и скукой, то застывало в ледяной чопорности, то загоралось забубённым весельем, то вдруг наливалось какой-то чугунной, деловитой набожностью. Можно было только поражаться, как неузнаваемо умел перевоплощаться этот немолодой уже человек. И мы шумно поражались, а он улыбался, но глаза его оставались серьезны и сохраняли все то же задумчиво-грустное выражение.

— А как выглядят советские туристы?

— Ну, вы все пай-мальчики, вы никогда не берете этих дурацких экипажей… А впрочем…

Он снова совершил одно из своих преображений, взлохматил, бросил на лоб волосы, с мальчишеским любопытством начал оглядываться кругом и тут же с откровенной жадностью стал водить пальцем словно бы по бумаге, от вящей старательности даже высунув кончик языка. В этой колючей карикатуре сразу угадался один из нас. Но смеяться было уже некогда. Фаэтон остановился на тихой улице, у калитки в зеленой садовой решетке, через которую валили на улицу клубы каких-то пышных белых цветов.

Наш спутник отпер калитку. В глубине, отгородившись от улицы бруствером зелени, был небольшой особняк, до самой крыши оплетенный диким виноградом. Домик в этом зеленом чехле выглядел своеобразно, но когда мы вошли в него и, миновав маленькую прихожую, попали в зальце, нам показалось, будто мы не раз уже тут бывали. Это ощущение пришло, вероятно, оттого, что жилища артистов всех стран, несмотря на различие вкусов, все-таки похожи одно на другое. Бесконечные портреты хозяина в разных ролях, афиши, пыльные венки, фото знаменитостей с дарственными подписями на лицевой стороне. Все это было не раз видано. Те же вороха альбомов, бюваров, папок, ларцев с гравированными табличками и всяческих других сувениров. Маленький дом был так густо начинен всем этим, что в нем и повернуться было трудно, не опрокинув какую-нибудь вазу, не стряхнув на себя пыль с лаврового венка.

— Сто ролей, — сказал хозяин, обводя рукой все эти свои сокровища и точно бы оправдываясь.

— Сто ролей?! — вежливо удивились мы.

— Чтобы быть точным — сто две. Сто третью репетирую сейчас.

— И какая же ваша любимая?

— Хорошая мать любит всех детей. Каждого по-своему, — дипломатично ответил хозяин.

— Но ведь среди детей всегда есть сын или дочь, которые наиболее оправдали ожидания родителей.

— Ожидания? А не кажется ли вам, сеньоры, что самые большие радости доставляют родителям именно те дети, на которых не возлагается больших надежд. Что же касается театральных ролей, то это уж точно.

Он усмехнулся. В глазах на миг мелькнуло что-то такое мальчишеское, что заставило подумать: полно, да правда ли, что этот человек уже отпраздновал свое шестидесятилетие? Расставив перед нами стаканы и разливая рубиновое кьянти, хозяин вдруг признался:

— Я и приволок вас в свою нору, чтобы рассказать вам о лучшей своей роли. Точнее, чтобы показать вам вещественное свидетельство моей гениальности… Нет, нет, вам правильно перевели, я так и сказал. Ведь говорят же, что любому, даже самому заурядному актеру суждено раз в жизни сыграть гениально… Так вот, друзья, держу пари на любых условиях, что ни один из вас не догадается, что это была за роль!

Видя, что он затеял какую-то игру, мы, перебивая друг друга, назвали несколько ролей из классических и современных популярных пьес, в которых он был занят. Он, посмеиваясь, качал головой: нет-нет… Опять нет. Конечно же нет.

— Бесполезно. Вы не знаете этой роли и не можете ее знать, потому что пьесу написал я сам, шла она только один раз и то не до конца. Об этом спектакле не было ни одной рецензии. Но это бесспорно моя лучшая роль. Я получил за нее приз, который стоит всех этих венков, — и он обвел рукой многочисленные сувениры.

Вышел в соседнюю комнату и вернулся с любительской фотографией. На фотографии был снят невысокий человек в комбинезоне. У этого маленького человека был весьма грозный вид. На поясе две гранаты. В руках автомат. Из-под широкого, низко надвинутого берета глядели выпуклые, грустно-задумчивые знакомые глаза.

— Роль партизана? — хором спросили мы.

Он отрицательно покачал головой. Живое лицо его как-то сразу потеряло свою подвижность и от этого постарело.

— Нет, в роли партизана я выступал тогда в жизни. Там, на севере, в горах, — сказал он.

— Вы были партизаном?

— Около года… Зимой нам пришлось очень туго… Вот тогда, в декабре, я и сыграл свою лучшую роль.

— В жизни?

— Нет, на сцене.

Он стоял, рассеянно вертя в руках фотографию, черты его совершенно застыли. Теперь было ясно, что все другие выражения этого лица, которые мы видели сегодня, были лишь быстро менявшимися масками. Настоящим оно стало теперь — немолодое, некрасивое, умное и даже, пожалуй, суровое.

— Я читал, что для ваших партизан зима была матерью. Для нас, южан, когда все кругом замерзло, а горы стали белыми, она оказалась злой мачехой. Люди обмораживались, болели бронхитом, воспалением легких. Даже самые храбрые стали раздумывать: стоит ли держаться, не лучше ли рассыпаться, разойтись до весны? Командир нашего отряда был коммунист. Он постоянно, в любую свою свободную минуту, старался поймать по радио Москву и потом рассказывал новости с Восточного фронта. У вас тогда каждый день были хорошие новости. Но и это уже не действовало. Люди шатались от голода. По утрам им стоило большого труда разгибать опухшие члены. Вот командир однажды и пригласил меня к себе. Пригласил и сказал:

«Оставьте автомат и сдайте гранаты. Ваше оружие — ваше искусство. Используйте его, чтобы вселить в ребят веру и бодрость. Люди устали, и это сейчас самое важное».

Что ж, он был прав. Этим оружием я владею неплохо. И вот там, в горах, я решил подготовить и поставить спектакль, который поднял бы дух людей.

Чтобы быть до конца правдивым, должен сказать, что не только слова командира привели меня к этой мысли. С нами была девушка. Наверно, это была самая юная партизанка из всех, какие сражались в наших горах. Дочь батрака с юга, почти неграмотная, но поразительно, просто бешено талантливое существо. Когда она порою принималась плясать, петь или начинала декламировать стихи, даже самые толстокожие не могли оставаться равнодушными. И внешность у нее была прелестная: большеглазая, с пышными волнистыми волосами, гибкая, изящная. Звали ее Анита. Любуясь ею, когда она своими ловкими смуглыми руками чистила овощи, крошила лук, перебирала макароны, или возилась у закопченного котла, или зашивала чью-нибудь шинель, я думал о том, что когда-нибудь она потрясет сердца со сцены. Она не была красавица. Нет. Но в ней, в этой крестьяночке с юга, чувствовалась та особая женская привлекательность, о которой мечтают все артистки на свете.