Второе дыхание

...Я сменил уже второе место, но клева почему-то не было. Сверху подъехал на лодке Алексей. Вытирая пот, бисером осыпавший лицо и шею, спросил, как клюет, и, услышав, что клева нет, огорчился.

— Должна бы брать, не нершилась еще, — произнес он раздумчиво. — А вы вон ближе к лесу попробуйте, там всегда наши ловят — там яма...

На берегу показалась сонная, нахохлившаяся фигура Шильченко с толстым пучком бамбуковых удилищ в руке.

— Лодку гони! — крикнул он мне осипшим от сна и простуды голосом.

Я посадил его, и мы встали у ямы. Алексей погнал лодку вверх, откуда что-то кричал и махал рукою Долгушин. Шильченко подмигнул на удаляющуюся спину проводника:

— Старается! Заработать хочет!

Снова поднялся затихший было ветер. Дул он с северо-востока, свинцовой рябью покрывая стремя реки. Небо сплошь затянуло черными снеговыми тучами. За спиной по-осеннему глухо и грозно ревел растревоженный лес, с сухим сиротливым скрипом терлись одна о другую желтые прошлогодние камышины. Мы плотнее кутались в летние плащики, но они не спасали: холод простреливал тело насквозь.

На душе становилось тоскливо и неприютно. Шильченко начал нервничать. Закидывая против ветра, он оборвал о камыш две лески, подряд и теперь, ругаясь вполголоса, навязывал закоченевшими, негнущимися пальцами третью. Опасаясь обрыва, он стал закидывать удочку с силой, то и дело шлепая удилищем по воде. Узкая лодка качалась, дергалась.. С хмурого неба посыпалась, шурша, снежная колючая крупа...

Так промучились мы несколько часов. Сменили еще два места. Крупа то переставала идти, то сыпалась с новой силой, все вокруг затягивая мутной белесой пеленой.

Шильченко наконец выдернул из воды леску, как попало намотал ее на удилище и решительно заявил:

— К чертовой маме такую рыбалку!

Мы причалили к берегу. Разожгли потухший костер. Затрещали кусты, и из зарослей ивняка в своих длинных охотничьих сапогах вышел Алексей. Спросил:

— Поймали что-нибудь?

— Вон, все тут! — Шильченко презрительно сплюнул в сторону ведра, в котором болтались две тощих плотицы.

Алексей взглянул в ведро, сокрушенно произнес:

— И у тех тоже не берет...

Он почему-то чувствовал себя виноватым за то, что у нас не клевало. Сунув руку в ведро, вытащил одну из плотиц:

— Нет, не нершилась!

К берегу причалили насмерть продрогшие Долгушин с шофером.

— Ни одной поклевочки! — вызванивая зубами, но весело, будто бы сообщал бог весть какую приятную новость, прокричал Витя с лодки.

Стали завтракать. Шильченко принялся раздавать харчи из чьего-то — не своего — рюкзака. Когда очередь дошла до Алексея, оказалось, что проводник наш исчез. В самый разгар нашего завтрака к костру подошла Лида с узелком в руках. А вскоре меж кустов показалась высокая фигура Алексея в измазанных глиной и илом сапогах. Алексей ходил искать новое место, нашел и советовал нам забросить там удочки.

Мы наперебой стали предлагать ему оставшуюся закуску, он отмахивался, а потом все же взял кружок колбасы, отошел в сторонку и стал развязывать у себя на коленях принесенный женой узелок с завтраком.

Было решено не тратить времени понапрасну. Усадив в машину молодых хозяев, мы тронулись к деревне и вскоре уже вносили свои рюкзаки в знакомую избу.

Лида поставила самовар, напоила нас чаем, и мы принялись чистить и мыть залепленную грязью машину.

Когда работа была окончена, Шильченко отозвал Долгушина в сторону и зашептался о чем-то с ним, поглядывая на стоявшего невдалеке Алексея.

— Глупости говоришь!.. Не возьмет! — забурчал сердито художник. — Ты лучше харчи им оставь.

Шильченко все же собрал с каждого деньги, пригласил Алексея в избу и долго не возвращался. Обратно он вышел красный, растерянный, молча раздал собранные рубли и забился в угол машины.

— Рюкзаки забыли!.. Рюкзаки!

Это кричала Лида. Один рюкзак она тащила сама, два других — Алексей.

— Извините, что так получилось, — произнес он охрипшим вдруг голосом. — Видно, рано ей, рыбе-то, еще брать. Вы бы адресок свой оставили, я напишу вам, когда клев начнется...

Мы поблагодарили его и оставили адрес. Машина тронулась.

— До свиданья! Приезжайте еще! — крикнула Лида.

Не отъехали мы от деревни и километра, как Шильченко, почувствовав озноб, полез в свой рюкзак за свитером. Удивляясь все больше и больше, он стал вытаскивать из мешка аккуратно завернутые в бумагу хлеб, колбасу, консервы — все то, что лишь несколько минут назад оставлял в уплату хозяевам. Даже перец и лавровый лист нашел в боковом кармане рюкзака.

...Шли дни, проходили недели. Мы терпеливо выслушивали сентенции дворничихи тети Даши и ездили на рыбную ловлю в новые места. Но быстро забывались и разговоры, и люди, которые встречались нам. А эта поездка все еще оставалась в памяти.

Алексей выслал обещанное письмо, но второй раз мы на Нерль не поехали: ведь рыбаки не любят возвращаться туда, где у них не клевало!

ОБИДА

Иван Лукич ладил на задах, в огороде, новую лодку.

Под яблонями, на знобкой, только что вытаявшей из-под снега земле валялись свежие стружки, обрезки досок; из черного ведра над потухшей теплиной торчал смоляной квач.

Серко́, волчьего обличья кобель, то бегал трусцой от будки к двору и обратно, звеня певучим кольцом и цепью, то вдруг замирал, сторожко вслушиваясь. Ничего не учуяв, выгибался всем телом, пластаясь по земле широкой грудью, высоко задирая узкий костистый зад, с силой потягивался и зевал, щелкая челюстями. Потом принимался униженно скулить, но все же не решался приласкаться к занятому работой хозяину.

Лодка у Лукича, по сути, была готова, даже проконопачена и просмолена. Оставалось только доделать слани да покрасить ее изнутри. Этим с утра и занимался Воронов.

Старая Митревна возилась на завалине возле дома с рассадой — вязала ее в пучки, сортировала по корзинам, — норовила завтра в город, на базар.

Новый пятистенок Вороновых из ровных, как свечи, сосновых бревен, с голубыми наличниками и остекленным крыльцом, стоял на самом краю деревни, возле реки. Унжа этой весной разлилась широко, вода подступила к самому огороду.

С утра по реке густо шел лед. Толстые льдины теснились, дыбились, налезали одна на другую, крайние выпирало на берег, и они с корнями выдирали прибережный елошник, с хрустом ломали ольху, оставляя на сизых ее стволах розово-желтые ссадины; льдины гулко ломались, лопались и с шумом, со вздохами исчезали под водой. В воздухе стояли гул, скрежет, шуршание...

Проплыли мимо остатки разломанного зимника. Потом пронесло на льдинах бревенчатый настил моста, вырванные из грунта сваи, искореженные перила. «Вон и мост сорвало у Тишкина... Экая силища!» — глядя на все это, дивился Лукич.

К обеду ход льда оборвался, туман рассеялся. Сквозь жидкую кисею облачков яичным желтком проглянуло солнце. Кругом просторно заблестела чистая вода, лишь изредка стремя реки проносило, крутя в воронках, отдельные мелкие льдинки, — должно быть, выше, у Тишкина, где снесло мост, опять встал затор.

«Дон-н... Дон-н... Дон-н...»

Колокольный звон, медленный, скорбный, послышался вдруг Лукичу столь явственно, будто церковь стояла рядом, между тем как ближайшая находилась за целых семь верст, в селе, да и на той колокола, с крестами заодно, еще в тридцатых годах поснимали. Теперь в ней по зимам хранили зерно и картошку, а в боковом приделе и в алтаре торговали керосином и скобяными товарами.

Звон в голове стал слышать Лукич с прошлой зимы, фельдшер сказал — давление. Но то было не каждый день, а изредка. А сегодня звон привязался с утра. Выпрямишься, тряхнешь головой — пройдет, поработаешь не разгибаясь — снова, опять трезвонят. К фельдшеру надобно бы сходить, может, каких порошков пропишет...

Кончив красить, Лукич достал кисет с табаком и сел на деревянного «козла», к которому цепью была привязана лодка. Курил и поглядывал вправо, на полевую дорогу, — Настенка, младшая дочь, позавчера еще с сыном в город ушла, продавать рассаду, да заодно приглядеть Витюшке новый костюм на лето: женихом внучонок-то становится, семилетку кончает!..