Открыватели дорог

— На вас? Кричали?

— А что я такое был, с их точки зрения? Какой-то майор… Одно только и удерживало: особая важность задания… А, да хватит об этом! Я ведь только хотел узнать: отдадите вы мне ребятишек?

— Что-то мне этот разговор не нравится! — озабоченно сказал Иван Александрович. — Уж не сговорились ли они с вами заранее?

— Нет, это мы с Николаем Иванычем по старой дружбе стакнулись. Он мне намекнул, будто Красов решил от них избавиться…

— Красов пока еще не директор института, — холодно сказал Гиреев. — Так что закончим наш разговор на этом. И разрешите мне навестить вашу лабораторию.

— Пожалуйста, хоть завтра. Но и у меня к вам просьба: захватите с собой авторов эксперимента. А то вас всегда сопровождают какие-то чиновники от науки: Анчаров, Красов, наш бывший Кроха… А что они во всем этом понимают? — Бросив эту последнюю молнию, Богатырев встал. Уже прощаясь, у самой двери еще раз спросил: — Так не отпустите?

— Нет, нет, нет! — трижды произнес Гиреев. И, проводив гостя, обернулся к Кириллову: — Ну, что же у вас?

— Да я тоже по поводу этих молодцов заходил. Но Павел Михайлович все так хорошо прояснил, что не стану отнимать у вас время. Хотел только сказать, что на следующем партбюро будем рассматривать заявление Горячева о приеме в кандидаты… Я тут кое с кем говорил, — как будто парня ценят…

— Не рано ли, Николай Иванович? — проворчал академик.

— А что же, не все их в пеленках держать, выросли уже!..

— Ну смотрите… — с досадой в голосе произнес академик и взялся за почту.

Кириллов догнал Богатырева в коридоре. Богатырев стоял, прислонившись к стене, и беззвучно хохотал. Справившись с этим приступом веселья, спросил:

— А здорово мы ему мозги вправили!

— Не сказал бы! — суховато ответил Кириллов. — Почему было не поговорить напрямик?

Богатырев искоса взглянул на секретаря партбюро, сказал насмешливо:

— Всякому овощу свое время! Вот если бы Иван Александрович действительно их выгнал, тогда можно было бы камни швырять и стекла бить. А мы пока обратились к его разуму. И скажите ребятишкам: в случае чего, у меня для них припасено пристанище. Мало ли что еще придумает товарищ Красов! А вот и он! Легок на помине! Ну, я пошел! Не хочу с ним встречаться! — И Богатырев торопливо отступил, чтобы скрыться за поворотом коридора.

Красов был еще далеко и шел медленно, степенно, как и полагается солидному человеку.

28. МИР ИЛИ ПЕРЕМИРИЕ?

Без четверти одиннадцать Ярослав поднялся к Горячеву.

— Собирай личное имущество! — с порога приказал он. — Пошли!

Из портфеля, который Ярослав тащил с собой, выглядывали не бумаги, а мотки тонкого провода, рукоятка дрели, фасонистый паяльник с наборной ручкой и что-то еще. Он свое имущество собрал, как видно, полностью.

Ярослав сгреб со стола папки, над которыми сидел Горячев, сунул их в шкаф, а статуэтку Ники затолкал в портфель Алексея, показывая тем самым, что им сюда больше не возвращаться.

Личные бумаги Алексей собрал еще раньше и теперь стоял посреди комнаты, словно прощаясь с нею. Ярослав толкнул его в плечо — надо было идти — и пошел впереди, что-то насвистывая и немилосердно фальшивя.

Однако перед приемной академика он примолк.

В приемной никого не было. Секретарша, должно быть, прошла в кабинет.

Алексей покорно сел в самый угол длинного, черного, обитого кожей дивана, на который обычно присаживались все приглашенные к Ивану Александровичу. Диван в шутку называли «дыбой»: ожидание на нем превращалось в пытку. Академик был слишком занят, и можно было просидеть тут месяц, ежедневно видеть чинную спину шествующего директора, но на прием не попасть. Садились на диван в самом крайнем случае.

Ярослав остановился у широкого и высокого окна и принялся выстукивать ногтем свой похоронный марш теперь уже по стеклу. Стекло дребезжало жалобно и покорно. Ровно в одиннадцать — Алексей все время посматривал на часы — Марина Саввишна появилась в дверях кабинета, неприязненно оглядела посетителей, пробормотала: «Ах, пришли? Проходите!» — и уселась за свой стол, прямая, как доска. Ярослав громко сказал:

— Степень немилости старших узнается по степени презрения младших! Когда я стану директором института, я немедленно вас уволю!

— Руки коротки! — насмешливо крикнула им в спину секретарша, на мгновение забыв, что академик рядом и что при нем следует говорить шепотом. Ярослав рассмеялся, а секретарша — Алексей это видел — поглядела на него испуганно. Неужели она поверила, что когда-нибудь Чудаков будет ее начальником?

Иван Александрович восседал за огромным письменным столом, который вполне мог бы послужить фундаментом для дачного домика. Откинув на спинку тронного кресла голову в благородной голубоватой седине — молодые ученые сплетничали, что академик ежедневно моет волосы синькой, — он с интересом наблюдал за входящими. Справа от него, в боковом кресле, в свободной позе сидел Михаил Борисович, слева — заместитель.

Ярослав не удержался, шепнул:

— Ареопаг!

Кабинет был так велик, что сидящие у стола не услышали шепота, но дальнозоркий академик рассмотрел, должно быть, что губы Ярослава шевелятся. Он с усмешкой сказал:

— Поздно сговариваться!

И прозвучало это, как угроза мальчишкам, залезшим в чужой сад: «Ага, попались, получайте!»

Ярослав и Горячев приблизились к столу. Именно приблизились, а не подошли. Иван Александрович вполне благосклонно пригласил:

— Садитесь.

Они уселись у дальнего конца стола для заседаний, приставленного торцом к письменному. Очевидно, сцена приема была подготовлена заранее. У этого стола только и стояло два стула, остальные были отставлены к стене. Получилось, что им заранее приготовили места для подсудимых. Не хватало только стражей с обнаженными шашками.

Ярослав разглядел на столе перед Иваном Александровичем три их заявления, прижатые бронзовым пресс-папье, экземпляр статьи об эксперименте, который был послан академику еще без подписей, и тихонько толкнул Алексея ногой. Алексей вздрогнул.

— Ну-с, молодые люди, что это за история с бегством из науки? — спросил Иван Александрович, быстро оглядев лица «подсудимых». Возможно, весь ритуал беседы был разработан заранее, и организаторы надеялись, что «молодые люди» сразу упадут на колени. Но Ярослав спокойно улыбнулся и посоветовал:

— А вы спросите у Михаила Борисовича…

И Горячев простодушно подтвердил:

— Да, это все Михаил Борисович устроил…

Академик нахмурился, зло посмотрел на Красова. Тот выдержал взгляд, однако маска благодушия и спокойствия начала сползать с его лица.

— С Михаилом Борисовичем я еще поговорю! — грозно сказал Гиреев. — А вот вы попробуйте объяснить, на что рассчитывали, подсовывая свои заявления. Что институт развалится? Что руководство побежит к вам упрашивать: «Ах, голубчики, останьтесь!»

— Но вы же этим и занимаетесь, Иван Александрович! — холодно сказал Ярослав.

И академик словно поперхнулся.

— Смотрите, Чудаков еще иронизирует! — возвысил голос Михаил Борисович, но академик метнул такой огневой взгляд, что он сразу же умолк.

— Что же вам не понравилось в моем институте? — спросил Гиреев после паузы.

— Нам не нравится в нашем институте то, что он утерял свои старые традиции, — проговорил Алексей.

— Ого, у вас, Горячев, тоже прорезался голос? — насмешливо сказал Гиреев. — А мне вы всегда казались молчальником! Какие же традиции утеряны в  в а ш е м  институте? — отчетливо подчеркнул он.

— Я просмотрел все «Вестники» института со дня его создания, — угрюмо сказал Алексей, уязвленный насмешкой академика. — Тогда и вы, Иван Александрович, были молоды… Но, думаю, вас называли «молодым» без презрительной интонации! В «Вестнике» института печатались рядом студенты, аспиранты, руководители лабораторий, члены-корреспонденты и академики… И каждый из них работал на науку, а не на чужого дядю, чего с такой последовательностью добивается сегодня Михаил Борисович Красов. Лично я благодарен Михаилу Борисовичу: он когда-то пригласил меня в институт. Но вот что странно: благородные традиции заботы о науке, которые отчетливо проявились в институте в довоенные еще годы, теперь, после всех перемен в жизни, когда снова высоко ценится достоинство человека, в  в а ш е м  институте, Иван Александрович, забыты начисто. Ведь вот привыкли же вы, Иван Александрович, считать институт  с в о и м? А Михаил Борисович пошел дальше: он считает  с в о и м и  чужие работы, чужие замыслы, даже чужие таланты…