Зарницы красного лета

— Сто?

Он всегда боялся допустить ошибку в счете.

Еще более азартно играл Никита. Несмотря на то что колчаковские знаки, по его же словам, были «пустыми бумажками», он никогда не пускал в игру более одной купюры и каждый раз досадовал:

— Чересчур большая сумма!

Ожидая своей очереди, он вытаскивал свою карту из-под стола, где прятал ее от людей, и с напряжением, морща лоб, всматривался в нее, как в икону, гадая, обещает ли она ему счастье. Едва он начинал набирать карты, с пего тут же градом катился пот. Карты со стола он поднимал не сразу, а будто после короткой, но страстной молитвы, с выражением величайшего упования, и потом то радостно вспыхивал, тараща ребячьи глаза, то жмурился, как от солнышка. Он радовался не меньше Илюшки, если фартило, и тяжко кряхтел при проигрыше.

Гордеев же играл молча и равнодушно: он просто убивал время, старался забыться в игре и избавиться от своих печальных мыслей. Он всегда «бил» на большие суммы, вызывая аханье Никиши, и почти всегда проигрывал, чем приводил своего однополчанина в отчаяние.

— Рисково играешь! — не однажды остерегал его Никита.

Петрован играл серьезно, как привык делать все дела, вел

себя по-хозяйски, с достоинством, и только когда понял, что ому нет равных за столом, в нем заговорило мальчишество: начал подшучивать и над Илюшкой, и над Никишей.

— Азарт, да не фарт!

Усталость хотя и свалила партизан, по ни один из них пока еще не мог уснуть. Слишком много было увидено и пережито за день, чтобы можно было быстро обмякнуть душой. Да и всех, кажется, чем-то затронула наша игра. Как ни говори, а случай-то был необычный: сидят вокруг коптилки два крестьянина -партизана да трое мальчишек и запросто пускают из рук в руки сотпи и тысячи. Это невольно подбивало на раздумья. Партизаны по очереди поднимались будто по острой необходимости подымить на сон грядущий, а сами между тем тянулись в куть, смотрели на горушку зеленоватых бумажек на столе, иногда брали их с кона, чтобы подержать и рассмотреть на свет. Убеждаясь, что игра идет на настоящие деньги, удивленно пожимали плечами и вновь укладывались на свои места.

— А чо, мужики,— заговорил наконец хрипловатый голос,— небось не даром же Колчаку печатались эти деньги? Золотом небось платил?

— Там задарма только в зубы дают,— ответил ему Гордеев.— Там все на золото.

— И снаряжение для армии?

— Ишшо бы!

— Много золота надо...

— А он загреб все наши банки»

— Вот ворюга! Ну а если золота ему не хватит?

— Нашей землей рассчитываться будет!

— Ну не-ет!

Не выдержав, один партизан сказал:

— Зря он потратился на эти деньги!

За шумным разговором—он затеялся сам собой—никто и не расслышал шаги на крыльце и в сенях. Только когда скрипнула входная дверь и на кухню ворвались клубы холодпого воздуха, все оглянулись и примолкли: на пороге оказался сам главком Мамонтов, надевший, по случаю стужи, черненый полушубок, отороченный серой мерлушкой, и пимы. Все узнали его, скорее всего, по знакомой папахе с красной лентой. Сорвав ее с головы у порога, как полагается всякому гостю, уважающему хозяев, Мамонтов вышел на середину кухни, навстречу дружно вскочившим с пола партизанам, и заговорил оживленно:

— С праздником вас, товарищи солдаты! С праздником и большой победой! Да вы не вставали бы, так поговорим...

Ему ответили:

— Нет уж, товарищ главком...

— Ну как вы тут, товарищи, наш советский праздник справляли? — спросил Мамонтов.— Праздничек-то знатный! Дорогой! Кровью завоеванный!

— А ничо* хорошо справляли,— ответил один из партизан, худой, жердястый дядька.— Только вот без митинга...

— Митипг после будет,— пообещал Мамонтов.— Всегда сначала дело сделай, а потом уже и митингуй. Тогда и речи хороши.

— И революционные песни не пели,— пожаловался жердястый.

— А почему?

— Позабыли што-то...

— Может, споем?

— Бабы уже спят.

— Жаль. Ну садитесь, садитесь!

Партизаны расселись по лавкам в переднем углу, а трое командиров, спутники главкома,— на голбце. Тут Никиша оказался расторопнее всех — выскочил из кути с табуретом и поставил его для главкома среди кухни.

— Спасибо, хозяин,— поблагодарил его Мамонтов.

— Товарищ главком, да вы...— собираясь возразить, заговорил Никиша.

— Ничего-ничего, хозяин! — Мамонтов шумно потер руки, озябшие без перчаток.— Ну и стужа, товарищи, а?

— Жжет,— подтвердили из переднего угла.

— Даже и не помню, когда так круто начиналась зима,— продолжал Мамонтов.— У вас никто не поморозился? Да-а, поморозиться могут ребята.

— Пойдем скоро, сменим.

— Я о тех, какие в бору сидят.

— Беляков пожалел! — загоготал один из главкомовской свиты, давая попять, что» главком любит разные шутки.

— А я без шуток,— ответил ему Мамонтов.— Наши же они, те ребята. Сибиряки. Мобилизованные. Сидят сейчас под сосенками, бедпяги.

— Скорее за ум возьмутся!

— Да они и так все понимают! — с досадой сказал Мамонтов; ему не нравилось, когда люди с легкомысленной простотой брались судить о сложных делах.— Сыновья же крестьян, вчера из-под родных крыш. Как им не понимать, против кого их гонят? Да и агитация у них там, в полках, ведется, это нам доподлинно известно. По всему видать — готовятся к восстанию. Ну, пока робкие еще ребята... Но теперь осмелеют! Вот увидят, сколько погибло, да поморозятся за ночь — и завтра навряд ли пойдут в атаки. Я уверен, что не пойдут: и сил меньше, и дух не тот! Для нас важно было устоять сегодня — мы устояли! Значит, бой уже выигран! Вот почему я и поздравляю вас с победой.

Партизаны поглядывали на Мамонтова смущенно: они не могли не верить главкому, но и верить было трудно.

— Неужели правда, товарищ главком?

— А когда я вас обманывал? — Мамонтов пошарил по карманам полушубка.— Все в кожанке забыл. У кого найдется закурить? С утра не курил.

Ему протянули кисеты с разных сторон. Он взял один, особенно нарядный, внимательно осмотрел па нем шитво и, улыбаясь, подмигнул хозяину — дескать, та, что дарила, любит, раз столько вложила труда!

— Вот скажите мне, на рассвете, когда еще спите, вы чувствуете, как едва-едва начинается зорька? — закурив, заговорил Мамоптов.— Ее чувствуют даже зверушки, даже птахи. Вот так же, как зорьку, надо уметь чувствовать и приближение победы. А уж заметить-то ее надо той же секундой, как только она сверкнет! Не проморгать той секунды! Победа может обозначиться, когда еще далеко не кончен бой, когда вокруг еще темно. А заметил се вовремя, поверил в нее — она твоя! Только не выпускай из рук!

— Глазастым надо быть,— сказал хозяин кисета.

— А мы разве слепошарые?

— И у нас потерь много, вот беда...

— Да, и нам нынче нелегко досталось,— согласился Мамонтов.— Но мы не выдохлись. Силы у нас еще есть. Так ведь? Стало быть, завтра полегче будет. Да и подмога подойдет.

— Откуда ишшо?

— А про Колядо забыли? А про Шевченко? — поглядывая на партизан с веселинкой, спросил Мамонтов.— Ну а я про них весь день думаю. Это хорошие, храбрые командиры. Умные головы. Они остались в тылу у белых: один в Долгове, другой в Новичихе. Так что же вы думаете, они сидеть там будут и ждать, когда нас перебьют в Солоновке? Да не поверю этому никогда! Нет, сегодня днем они — я уверен — двигались к Солоновке и где-то близко. Они вот-вот подойдут! Да еще и от Волчихи должен подойти Четвертый Семипалатинский полк. Теперь помозгуйте: что будет тут завтра?

Партизаны оживились:

— Вот бы в самом деле подошли!

— Тода, знамо, они с тыла, а мы отсель...

— Ну, тода белякам туго будет!

— Товарищ главком, а у нас тут один завтра собирался врукопашную воевать,— сказал тот, что тосковал о митингах.— Патронов, говорит, мало, как пойдут беляки — придется орудовать пикой. Руки, жалуется, чешутся, сойтись бы...

— Это у кого они чешутся? — заинтересовался Мамонтов.

— Да вон, у Никиши...

Мамонтов обернулся в сторону кути и увидел перед собой вытянувшегося скорее из желания прибавить в росте, с округлившимися ребячьими глазами Никиту, которого он принял за хозяина дома.