Мой бедный, бедный мастер…

— Доказательство Канта,— тонко улыбнувшись, возразил образованный Берлиоз, сразу сообразивший, о ком идет речь,— также неубедительно. И недаром Шиллер говорил, что кантовские рассуждения по этому поводу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством.

Берлиоз говорил и в это время думал: «Но все-таки, кто же он такой? Он великолепно говорит по-русски!»

— Взять бы этого Канта, да за эти самые доказательства года на три в Соловки! — неожиданно бухнул Иван Николаевич.

— Иван! — сконфузившись, шепнул Берлиоз.

Но предложение направить Канта в Соловки не только не поразило иностранца, а, напротив, привело в восторг.

— Именно! Именно! — закричал он, и глаз его, обращенный к Ивану, засверкал.— Ему там самое место! Ведь говорил я ему тогда за завтраком — ты, профессор, какую-то чепуху придумал, ведь над тобой смеяться будут!

Берлиоз вытаращил глаза, глянул на иностранца. «За завтраком… Канту?..» — подумал он.

— Но,— продолжал иностранец, не смущаясь изумлением Берлиоза,— водрузить его в Соловки невозможно, по той причине, что он уже сто двадцать пять лет находится в местах, гораздо более отдаленных от Патриарших прудов, чем Соловки.

— Жаль! — отозвался Иван, не совсем разобравшись в последних словах своего противника, а просто испытывая раздражение против него и не обращая внимания на укоризненное подмигивание и гримасы Берлиоза.

— И мне жаль! — подтвердил неизвестный и продолжал: — Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели Бога нету, то, спрашивается, кто же управляет жизнью на земле? — и он повел рукой, указывая на дома.

— Человек! — сурово ответил Иван Николаевич.

— Виноват,— мягко отозвался неизвестный,— для того, чтобы управлять, нужно, как всем понятно, составить точный план на некоторый хоть сколько-нибудь приличный срок. И вот, позвольте вас спросить, как же может управлять жизнью человек, если он такого плана не может составить даже на смехотворный срок лет в сто, скажем, и вообще не может ручаться даже хотя бы за свой завтрашний день? И в самом деле,— тут неизвестный обратился к Берлиозу,— вообразите, только что вы начнете управлять, распоряжаться другими и собою, вообще входить во вкус… и вдруг у вас… кхе, кхе… саркома! — Тут иностранец сладко хихикнул, как будто мысль о саркоме доставила ему удовольствие.— Саркома,— повторил он, щурясь, звучное слово.— И вот, какое уж тут управление! Ничья судьба вас более не интересует… К гадалкам, бывали случаи, обращались образованнейшие люди! И через некоторое время тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, уже не сидит за своим столом, а лежит в деревянном ящике, и оркестр играет над ним, и плохо играет, марш Шопена. И окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, выбрасывают его в печку. А бывает и хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск, ведь пустяковое, казалось бы, дело, и этого сделать не может, потому что вдруг поскользнется да и попадет под трамвай! Что же, вы скажете, это он сам собой управлял? Не лучше ли думать, что кто-то управился с ним другой?

И здесь незнакомец рассмеялся странным смешком.

Берлиоз с великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому и трамвай, и тревожные какие-то мысли начали мучить его. «Он не иностранец! Он не иностранец,— напряженно размышлял он,— он престранный тип! Но, позвольте, кто же он такой?»

— Вы хотите курить? — внезапно обратился к Поныреву иностранец и взялся за карман.— Вы какие предпочитаете?

— Ау вас разные, что ли, есть? — мрачно спросил Иван Николаевич.

— Какие предпочитаете? — учтиво повторил неизвестный.

— «Нашу марку»,— злобно ответил Иван.

Иностранец немедленно вытащил из кармана портсигар и галантно предложил Поныреву:

— «Наша марка»!

Поэта и редактора не столько поразила «Наша марка», сколько портсигар. Он был громадных размеров, чистого золота, и на крышке его сверкнула синим и белым огнем алмазная буква «F».

«Нет, иностранец»! — подумал Берлиоз.

Закурили.

«Надо будет ему возразить, а то уж очень он бойко разговорился! — думал Берлиоз.— И возразить так: да, человек смертен, но это ничего не значит…»

Однако он не успел ничего сказать, как сказал иностранец:

— Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.

«Какая-то дурацкая постановка вопроса!» — помыслил Берлиоз и вслух сказал:

— Ну, здесь уж есть некоторое преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен более или менее точно. Само собой разумеется, что если на Бронной мне свалится на голову кирпич…

— Кирпич ни с того ни с сего,— внушительно заговорил неизвестный,— никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, что вам он ни в каком случае не угрожает. Вы умрете другой смертью.

— Может быть, вы знаете, какой,— с совершенно естественной иронией осведомился Берлиоз,— и скажете мне?

— Охотно,— отозвался незнакомец. Он прищурился на Берлиоза, смерил его взором, как будто собирался сшить ему костюм, и сквозь зубы пробормотал: — Раз… Меркурий во втором доме… ушла луна… шесть — несчастье, вечер семь…— и громко добавил: — Вам отрежут голову!

— А кто? — спросил Берлиоз.— Интервенты? — Он усмехнулся.— Немцы?

— Нет,— ответил неизвестный,— русская комсомолка.

— Гм…— криво ухмыльнувшись неловкой шутке иностранца, сказал Берлиоз,— простите, но это маловероятно.

— Итак, позвольте вас спросить, что вы будете делать сегодня вечером, если не секрет?

— Секрета нет. Сегодня в 10 часов в Массолите будет заседание, и я буду председательствовать на нем.

— Нет, этого быть никак не может,— твердо заявил иностранец.

— Это почему? — спросил Берлиоз, на сей раз с раздражением.

— Потому,— ответил иностранец и прищуренными глазами поглядел в небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили птицы,— что Аннушка уже купила постное масло, и не только купила, но уже и разлила. Так что заседание не состоится.

Тут, понятное дело, под липами наступило молчание.

— Простите,— сказал Берлиоз, дико глядя на иностранца,— я ничего не понял. При чем здесь постное масло?

— Постное масло здесь вот при чем,— вдруг заговорил Иван Николаевич, очевидно, решив объявить войну незваному собеседнику.— Вам, гражданин, не приходилось бывать в сумасшедшем доме?

— Иван! — воскликнул Берлиоз.

Но иностранец ничуть не обиделся, а, наоборот, безумно развеселился.

— Бывал! Бывал! И не раз! — вскричал он со смехом, но не сводя несмеющегося глаза с Ивана Николаевича.— Где я только не бывал. Досадно только, что я не удосужился спросить у профессора толком, что такое мания фурибунда. Так что вы уж сами спросите об этом у него, Иван Николаевич!

Понырев изменился в лице.

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Помилуйте, дорогой Иван Николаевич, кто же вас не знает? — сказал иностранец и вынул из кармана вчерашний номер еженедельного иллюстративного журнала, и Иван Николаевич тут же узнал на первой же странице и свои буйные вихры, и глаза, и собственные стихи. Однако на этот раз еще одно доказательство славы и популярности не обрадовало Понырева.

— Я извиняюсь,— сказал он, и лицо его потемнело,— вы не можете подождать минуточку, я хочу товарищу пару слов сказать…

— О, с удовольствием! — с резким акцентом воскликнул иностранец.— Здесь так хорошо под липами, а я, кстати, никуда и не спешу.

— Вот что, Миша,— заговорил поэт тихо, оттащив в сторону Берлиоза,— это никакой не интурист, а шпион, это белый, перебравшийся к нам. Спрашивай у него документы, а то уйдет.

— Почему шпион? — шепнул неприятно пораженный Берлиоз.

— Верь чутью,— засипел ему в ухо Иван Николаевич,— он дураком притворяется, чтобы выспросить кой-что. Идем, идем, а то уйдет…

И поэт за руку потянул расстроенного Берлиоза к скамейке. Незнакомец не сидел, а стоял возле скамейки, держа в руках визитную карточку.