Все равно будет май

Какая радостная весна!

Май. Снова цветут сады. Победа!

И какая победа! После лета сорок первого года, после зимних боев под Москвой, после белорусских болот и наревского плацдарма…

И вот — победа. Безоговорочная капитуляция Германии. Наше знамя над рейхстагом.

И грудь в крестах, и голова на плечах!

С первых майских дней полуяровский полк, в котором майор Алексей Хворостов был заместителем командира по политической части, расквартировали на восточной окраине Берлина в бывших немецких казармах, построенных, вероятно, еще при Вильгельме II, а то и при Бисмарке. Казармы уцелели, только стояли без окон и дверей. Но гнусные запахи карболки, ваксы и нечистот от этого не уменьшились. Они были везде: в спальнях, в столовых, на плацу. В мрачных коридорах валялась всякая дрянь: рваное грязное обмундирование, пустые консервные жестянки, битые бутылки. Ветер шелестел обрывками красочных иллюстрированных журналов с голыми красавицами, снятыми в разных позах и крупным планом.

А вокруг казарм на километры тянулись каменные руины — хорошо поработали наши летчики и артиллеристы.

Из окон и с балконов уцелевших домов все еще — какой день! — покорно свисали белые тряпки. На задворках в кучах хлама и отбросов рылись одичавшие простоволосые старухи. Встречные немцы жались к обочинам, угодливо уступали дорогу, поспешно снимали шляпы. Капитуляция!

Смутно было в эти дни на душе Алексея Хворостова. Почти четыре года шел он к Берлину. Наступая и отступая, в бою и во втором эшелоне — все равно шел в Берлин. Берлин был целью и смыслом его военной судьбы.

И вот он в Берлине. Радость огромная: победа! Конец войне! Мир! Но, глядя на жалкие, смердящие тленом руины, на бездомных полоумных старух, изголодавшихся, худосочных до синевы детишек, на льстиво-угодливых, подобострастно заглядывающих в глаза стариков, трудно было поверить, что это немцы, те самые немцы, которые называли себя высшей расой, что в этих домах выросли и жили их мужья, сыновья, отцы и братья, те, что дошли до Москвы и Волги, те, что жгли, убивали, грабили, насиловали.

Те немцы, что были в Троицком…

Вернулся из госпиталя командир полка подполковник Сергей Полуяров. Веселый, здоровый, счастливый, словно был не в госпитале, а на курорте. Ничего не надо и спрашивать. По глазам, по улыбке видно: все в порядке у Сергея!

Алексей Хворостов единственный раз видел тогда в госпитале Нонну Никольскую, и она не понравилась ему: матово-бледное, растрепанное существо с перепуганными глазами. Но за друга все же был рад! Хоть ему повезло. Нашел свое счастье! И где? В Берлине!

Счастливое, блаженное состояние Сергея невольно напоминало: а ты все потерял. И в радостные дни мира Алексей Хворостов не находил себе места. Когда шла война, было легче. Была мечта, цель, смысл — разгромить врага, добить фашистского зверя в его логове, отомстить. В боях, на маршах, среди солдат забывалось, что там, за лесами и реками, на родной, освобожденной от врага земле, где теперь ликует и празднует народ, у него если что и осталось, то только могилы… Да есть ли и могилы?

В полку среди офицеров и солдат теперь только и разговоров о женах, детях, о планах на будущее. Мирная жизнь казалась необыкновенной светлой землей, на которую они ступили после стольких лет крови, смертей, бед и тревог.

Недели через две после возвращения командира полка майора Хворостова вызвали в политотдел дивизии. Хотя Сергей и сказал, что понятия не имеет, зачем вызывают, Хворостову показалось, что друг темнит. Но ехать надо.

Веселый, оживленный, в новой нарядной генеральской форме (только ко дню Победы присвоили воинское звание генерал-майора) начподива Базанов по-дружески пожал руку Хворостову.

— Радуйся и ликуй, Алексей свет Федорович! Тебе разрешен отпуск для поездки на родину. С командиром твоего полка согласовано. Дней десять — пятнадцать хватит?

Хворостов стоял сутуло, хмуро смотрел в окно.

— Некуда мне ехать, товарищ генерал.

Базанов спохватился. Ах ты, черт подери! Неудобно получилось! Согнал улыбку с розового лица.

— Да! — вздохнул, всей душой сочувствуя Хворостову. Невольно подумал: мои-то, слава богу, уцелели. Не дошел немец до Рязани. Проговорил сочувственно: — Что ж делать, Алексей Федорович! Не одного тебя война ударила. Крепись, дорогой. А на родину все же съезди. Знаешь какие случаи бывают! Вон Забурина мы похоронили и родным бумажку послали: «Пал смертью храбрых», а он, оказывается, в Чите, в госпитале. Всякое бывает! Может быть, и твои отыщутся? Война так наших людей разбросала — лет десять собирать будем. Поезжай!

Хворостов понимал: генерал говорит по душевной доброте, для его успокоения. Все же решил в отпуск поехать. Надо посмотреть ту землю, где сгинуло его счастье, узнать о судьбе отца, испить до дна предназначенную ему чашу.

Оформил проездные документы, уложил в вещевой мешок сухой паек, посидел, как положено, с Сергеем перед дорогой, и повез его товарный состав Берлин — Варшава — Брест, в котором возвращались на Родину первые демобилизованные воины.

…Разбитые станции и полустанки, рухнувшие водокачки, танки и самоходки, ржавеющие в кюветах, печи, торчащие на пепелищах, как символы разорения. Руины, руины…

Но уже то здесь, то там блеснет стекло в новой раме, телесной теплотой согреют взгляд свежераспиленные доски, помашут вслед поезду косынками повеселевшие девчата.

Жизнь!

Стучат колеса на стыках, ветер рвет и уносит в поле паровозный дым. Неумирающая темно-зеленая хвоя еловых веток украшает вагоны.

На станциях горят в лучах солнца лозунги, плакаты, транспаранты. И среди них — один ярче всех. Кажется, что его буквы растут, наливаются радостными красками: «Слава воинам-победителям!»

На остановках возле каждого вагона возникают короткие митинги. Женщины, девушки, подростки, вездесущие неугомонные ребятишки окружают состав. Рассматривают со знанием дела, взвешивая и оценивая, ордена, медали, значки, золотые и красные нашивки о ранениях, что густо усеяли гимнастерки недавних фронтовиков.

…Вот встречающие окружили на перроне гвардии сержанта, выбежавшего с котелком за кипятком. Гвардии сержант бравый, как гренадер: усы, чуб, почему-то на сапогах шпоры, на груди два ордена Славы, орден Отечественной войны I степени, орден Красной Звезды и четыре медали.

Окружили его бабы и девки кольцом, требуют:

— Скажи! Скажи!

Но гвардеец, видно, уже бывал в подобных переплетах, и его не смутила создавшаяся ситуация. Взобрался на какие-то ящики и, размахивая котелком, толкнул речь:

— А что сказать? Воевали вроде неплохо. Верховный Главнокомандующий на нас не обижался, неоднократно объявлял нам благодарности. Свою миссию выполнили — разгромили фашистскую Германию. Теперь возвертаемся к своим семьям, на родные фабрики, заводы, в колхозы. И клянемся: на новом, трудовом фронте множить славу советских людей-победителей, крепить мощь великой социалистической державы!

Крики «ура». Паровозный гудок. И снова трогается в путь состав, провожаемый взглядами, взмахами платков, криками:

— Счастливый путь! А мы ждем своих! Скорей бы!

Из города в Троицкое Алексей Хворостов пошел пешком. Солнце только поднялось над горизонтом, в кюветах на колючей траве поблескивала роса, было прохладно, в придорожных кустах, охваченная утренними заботами, щебетала и возилась птичья мелкота.

Шедшая сзади грузовая машина неожиданно остановилась, душераздирающе взвизгнув тормозами. Отворилась расхлябанная, неизвестно на чем держащаяся дверца, наружу высунулась нестриженая и немытая соломенная голова подростка:

— Товарищ майор, вы в Троицкое?

— В Троицкое.

— Садитесь, подвезу. По дороге.

— Спасибо, друг!

Хворостов сел в кабину. Водитель и вправду оказался совсем молоденьким, лет пятнадцати, не больше. «Рано его война за баранку посадила», — подумал Хворостов. Все у парнишки было рыже-золотистым: волосы, брови, веснушки. Только глаза светлели нетронутой, прямо девичьей голубизной.