Двор. Книга 2

— Это моя комната, — сказала Катерина. — Когда Граник приехал, а Бирючка даже не захотела открыть дверь, я дала ему приют: отрезала кусок от себя, от своих детей — и дала.

Зиновий повернулся на спину, глаза смотрели в потолок:

— А двадцать лет назад здесь была прачечная, потом сделали форпост, и украшал дядя Фима, Оськин папа, и так украсил, что детям было приятнее, чем у себя дома.

— Это моя комната, — повторила Катерина. — Моя и моих сыновей, и я не хочу знать, что было у вас сто лет назад.

Зиновий лежал рядом, худое лицо, высокий лоб, кончик носа чуть-чуть опущен, на щеке отдельные веснушки, точь-в-точь как у Гриши, Катерина сладко потянулась, обняла рукой, прижалась и прошептала:

— Сумасшедшие люди. Сколько можно цепляться за старую Одессу! Ты не заберешь комнату — другие заберут.

Утром Катерина опять заладила свое. Пришла бабушка Оля, мальчикам пора было в детский сад, она специально оттягивала, чтобы поддержать Катерину, которая в этот раз была права с ног до головы, с какой стороны ни посмотреть. Зиновий отмалчивался, как будто воды в рот набрал, Катерина заявила, что сама пойдет к товарищу Дегтярю, в жилотдел, в горсовет, и пусть попробуют отказать.

Ключи от комнаты покойного забрала Клава Ивановна. Днем заглянули Тося с Лялей и просили никому не отдавать: комнату надо сохранить за Лизочкой, девочка растет, слава богу, уже тринадцатый год. Клава Ивановна призадумалась и сказала: хорошо, но надо оформить через горсовет.

— Почему оформить? — удивилась Ляля. — Это же комната родного отца.

Родного, двоюродного, передразнила старуха, какая разница: такого закона нет, чтобы маленькие дети имели на свое имя отдельный ордер. Тем более, фактически девочка живет у других.

Тося сидела с опущенной головой, у Ляли на лице было открытое возмущение.

— Что ты корчишь рожи! — рассердилась Клава Ивановна. — Адю отдали в детский дом, когда мать была еще жива, и никто не думал про комнату. Но девочка не мальчик, и, конечно, лучше, чтобы она имела свою комнату.

Перед вечером зашла Катерина, два-три слова о сем, о том, и вдруг потребовала ключи. Клава Ивановна заранее предвидела такой оборот, но решила сделать вид, что поражена. Катерина вспыхнула, как спичка: чего поражаться, если это кусок ее собственной комнаты, и она может просто занять, никого не спрашивая!

— Так займи, — радушно ответила Клава Ивановна, — и плевать тебе на советскую власть.

— Я вам не Граник! — закричала Катерина. — На мне где сядешь, там и слезешь.

— Я знаю, что ты не Граник, — спокойно ответила Клава Ивановна, — и хорошо помню, как ты делала ему сладкую жизнь.

От большого возбуждения гостья стала задыхаться, несколько раз срывался голос:

— Старая! Больная! Да вы еще всех переживете и перехороните!

Прямо от Малой Катерина побежала к товарищу Дегтярю, но тот еще не вернулся с работы, а когда наведалась вторично, в гостях уже сидели Ляля с Тосей, и на лицах было написано, что старуха успела передать весь разговор.

Орлова, хотя к ней никто не обращался, сразу взяла тон, будто хозяйка дома, и буквально набросилась: как не стыдно обирать круглую сироту! Все равно ничего не выйдет, но как не стыдно, как позволяет совесть!

Товарищ Дегтярь молчал и наблюдал, вроде посторонний. Катерина несколько раз обращалась за поддержкой, называла себя дурой, зря пожалела в свое время Ефима и отдала полкомнаты, а товарищ Дегтярь сидел немой, глухой, и за всех отвечала одна Орлова. Наступил момент, когда Катерина больше не в силах была выдержать и грубо спросила, кто хозяин в этом доме.

— Кто хозяин? — наконец заговорил Иона Овсеич. — Я тебе отвечу: правда — хозяин. Справедливость. Но сейчас у меня впечатление, что налетела стая шакалов и рвут на куски добычу.

Катерина почувствовала, как ударила в голову кровь, сами собою сжались кулаки, раздался какой-то дикий вой. Ляля испуганно ахнула, Иона Овсеич машинально заслонился рукой, но тут неожиданно вскочила Тося, и все пошло обратным ходом.

— Кто тебя сюда звал? — закричала Тося. — Кому ты здесь нужна? Вертайся в свою Сибирь и живи со своими медведями! А комнату получишь вот: своими губами — свой затылок.

Тося хлопнула себя ладонью по темени, сказала неприличное слово и добавила: а за Ефима, сколько издевалась над ним и донимала, — за это будет особый паек.

— Господи! — схватилась за голову Катерина. — Что за люди: ни стыда, ни совести. Я человеку сделала добро, одна, весь двор отвернулся, а теперь меня такими словами!

У Катерины выступили слезы, видно было, что действительно сильно переживает, Тося после своей вспышки вдруг сникла, вся сморщилась, как будто постарела на десять лет, Ляля опустила голову и не решалась поднять, а товарищ Дегтярь посматривал то на одну, то на другую, стараясь поймать взгляд.

— Молчим, — громко произнес он, — и боимся посмотреть в глаза. А я не поленюсь и поднесу каждой зеркало, чтобы увидели свое настоящее лицо.

Катерина встала, пошла к дверям, обернулась, глянула на товарища Дегтяря, на женщин, потом опять на товарища Дегтяря и помахала кулаком:

— Я подыму на ноги всю вашу Одессу, я раскрою все ваши подлые гешефты. Мне чужого не надо, но своего не отдам.

— Сплетница! — крикнула вдогонку Ляля. — Она думает, ей даром пройдет.

Товарищ Дегтярь велел успокоиться, сообщил, что у него еще на целый вечер работы, и просил заглянуть через пару дней: насчет комнаты он поговорит в Сталинском райисполкоме. Будем надеяться на хорошее.

Женщины вышли вдвоем, минут через пять Ляля вернулась. Иона Овсеич остановился на пороге, гостья немного смутилась, но тут же объяснила: она так возмущена поведением Катерины, что не может найти себе места.

— Я вижу, — сказал Иона Овсеич. — Но хвастать здесь нечем, скорее, наоборот.

Ляля всплеснула руками: надо быть из чистого золота, чтобы после всего еще призывать других к спокойствию!

— Короче, — перебил Иона Овсеич, — ты пришла с конкретным предложением или просто выговорить душу?

Первое впечатление было, что вопрос застиг Лялю врасплох, она даже приоткрыла рот и на секунду застыла, но тут же ответила, да, с конкретным предложением: надо отдать Катерину под суд за клевету и сплетни.

Иона Овсеич попросил Лялю зайти в комнату, оба присели на кушетку, за окном потихоньку кружил снег, и задумчиво произнес: иногда прямо поражает, как простые люди скоры на расправу. Откуда это? Откуда такая нетерпимость?

Ляля опять всплеснула руками: нетерпимость! Господи, человека ни за что ни про что оскорбили, оклеветали, а он еще берет под защиту!

— Дорогая моя Орлова, — горько усмехнулся Иона Овсеич, — если бы товарищ Дегтярь руководился чувством личной обиды или мести, за тридцать лет надо было бы отдать под суд полдвора, включая сюда и Орлову.

Ляля глубоко вздохнула: да, это действительно так.

— А между тем, — хлопнул в ладоши Иона Овсеич, — Дегтярь с Орловой сидят рядышком на одной кушетке и воркуют, как голуби.

У Ляли немного затуманились глаза, веки отяжелели, как будто клонит ко сну, Иона Овсеич положил свою руку гостье на колено, казалось, совсем голое, такой тонкий чулок, слегка потер, похлопал и сказал:

— Надо воспитывать, а не карать. Орлова не Лапидис, Катерина Чеперуха не Котляр и даже не покойный Граник.

Насколько товарищ Дегтярь был прав, подтвердилось уже на следующий день. Катерина постучалась в дверь, Иона Овсеич с трудом уговорил ее переступить через порог, она все время прижимала руки к груди и безостановочно просила, чтобы ее извинили, называла себя дурой, хамкой и всякими другими словами. В конце концов Иона Овсеич должен был повысить голос и потребовал от нее уважения к самой себе, ибо складывалась слишком неприглядная картина: с одной стороны, хамство, с другой — угодливость и пресмыкательство.

Постепенно Катерина успокоилась, сказала про своего Зиновия, что от него в доме проку, как от козла молока, приходится самой везде хлопотать и, в заключение, просила Иону Овсеича, как родного отца, заступиться за правду.