Чужую ниву жала (Буймир - 1)

Ошалевшие кони бросались вслепую, ломали ноги, давили казаков, дикое ржанье сотрясало ночь. Кони падали, калечились, всадники разбивались... поднялся шум, крик. Груда тел сбилась, запрудила улицу. Если с окружающими селами казаки расправились быстро, сожгли, разбили, то Буймир не станет на колени перед царскими палачами. Казаки саблями отбивали нападение, мужики проворные - всадники рубили вслепую, а кто падал, топтали конями. В узенькой улочке казакам никак нельзя было разминуться, не то что развернуть ряды, всадники скучились, беспомощно топтались на месте. Поняв, что попали в западню, казаки подались назад, стреляли по огородам, где за деревьями мелькали тени. Павло приказал людям одеться в черное, чтоб их не было видно. Дозорные обошли село, приказали, чтоб ночью не зажигали огней.

Побитые всадники скоро исчезли, трудно было что-нибудь разобрать, глухая ночь изнеможенно вздыхала, тяжко, утробно стонала... Где-то издыхал искалеченный конь.

Сельчане, помятые, взволнованные, снова притаились за деревьями, прислушивались, не очень утешались победой, ожидали утра, знали, что казаки не простят своей неудачи, за бесславие расплатятся, отомстят. Грицку рассекли саблей спину. Маланке - плечо; теплая кровь залила тело, подсохла, рану жгло огнем.

"Как вывести людей из беды?" - мучит Захара мысль. Люди укоряют. Проклинают. Всю вину за содеянное возлагают на Захара. Навлек кару. Захар возмутился: неужели век в ярме ходить? Охватывал страх: понадеялся на себя...

Если бы все села вовремя договорились, вооружились, враг был бы не страшен. Понятно, почему Нарожный всегда так бывал встревожен грызней, враждой между селами из-за пана, межи, земли... Всегда восставал против сельской обособленности, разъединения и потому укорял Захара. Но что Захар мог поделать? Своего ума в чужую голову не вставишь. Давно ли сам Захар был таким же? О своей хате, своем дворе, своей выгоде люди прежде всего думают. Всегда перегрызутся. Почему враждовали, всегда жили в неприязни Чумаки с Захаром? Каждый хотел выбиться, стать крепким хозяином, вырвать у другого... Буймир с Бобриком? Не привыкли еще люди силой, сообща, как рабочие, свою программу защищать. Теперь немало голов прояснилось, люди свет увидели, да не поздно ли?

Орина обмывала теплой водой, перевязывала чистым полотенцем плечо подруги, возле Грицка суетились Тимофей, Максим, тьма скрывала выражение лиц.

С горькими мыслями, тревожно ждали утра. Никогда еще с таким тяжким чувством не встречали дня. Взошло солнце, люди были угнетены. Самое трудное - ожидание. А тут еще женщины ночью сбежались, плача сеяли тревогу, искали своих мужей, родных, будто они могли куда-то пропасть. Грицко Хрин нагремел на жену, голосившую над окровавленной сорочкой, успокаивал: чего она печалится, останутся, что ли, малые дети? Ведь уже внуки в пастухах... Маланка, белая как мел, - сколько крови потеряла, - в ответ на материнское оханье стала просить, чтоб не поднимала крика, чтоб не услышал отец... Женщины приносили мужьям поесть, но они, суровые, молчаливые, только жадно пили воду.

Солнце рассеяло туман над лугами, согревало землю, в чаще поднялся звонкий щебет, людям до него никогда не было дела, а теперь в голову западала мысль, что скоро они, может, не увидят больше белого света, зеленой рощи, приволья, Псла, солнца, не услышат ясного голоса... Бросали прощальные взгляды на пышные сады, буйные огороды, веселые подсолнухи... Подавленные этим, поникли, понурились...

Снова тревожно ударили в набат колокола, поднялась пыль, казаки свернули с дороги, рассеялись по огородам, и люди узнали урядника и Непряху, которые, зная все подступы к селу, показывали дорогу казакам. Сельчане не углядели, выпустили полицаев из села. Если бы все были единодушны...

Соблюдая осторожность, казаки не очень спешили, действовали осмотрительно, по приказу сотника разбились на отряды, одни расчищали заваленную дорогу, другие положили коней, сняли с ремней ружья. Спокойно, удобно устраивались. И то, что кони послушно легли перед глазами повстанцев, сильнее всего поразило крестьян. Большой отряд с обнаженными саблями огибал улицу на конях, через плетни, огороды, сотник повел карателей на село - урядник Чуб был проводником.

Из чащи выбежали крестьяне с косами, вилами, схватились с казаками. Начался смертельный бой. Каратели, пьяные, одурманенные водкой, встретив оборону, посмевшую учинить отпор, ошалели, разъярились, накинулись на скученное сборище и, предчувствуя легкую победу и поживу, секли, рубили крестьян. Люди хватались за головы, качались, падали. Падали и казаки с пробитыми боками: крестьяне исправно орудовали косами, вилами, защищали волю, кололи всадников. Крестьян было больше, но казаки, увертливые, ловкие, привычными взмахами рубили людей. На карателей полетели дубье, каменья. Из-за плетней, из канав, выстрелами они клали людей на выбор. Охрим Жалий с хлопцами бухали в казаков из охотничьих ружей, которые в неопытных руках не могли причинить большого вреда.

Сотник стремглав бросился в толпу, пробивал конем дорогу, люто сек саблей, ошалело выкрикивал:

- Топчи! Руби!

Захар, окровавленный, обессиленный, отбивался косой, отчаянно кричал:

- Бейте нас, пейте нашу кровь, рубите, топчите, знайте, что мы умираем за святое дело!

- Я присягал царю! - дико завизжал казак, вихрем налетел, крутнулся, со всего размаха рубанул саблей Захара и снова ринулся в гущу людей.

Захар поник головой, опустил руки и упал под ноги коням.

У казака помутнели глаза, он неловко повалился с пробитым вилами боком - проткнул его Иван Чумак. Скоро он и сам, залитый кровью, пошатнулся, осел.

- Живыми не брать! - бешено визжал сотник, сваливший могучего Чумака, и окровавленная его сабля мелькнула в воздухе.

Хрипели груди, трещали кости, сталкивались сабли, косы, раздавались выстрелы, крестьяне кричали казакам, чтобы те не слушали сотника, стреляли в воздух, не рубили людей. "Вы такие же люди, как и мы!.." Да разве что-нибудь могло отрезвить помутневшие головы?

Изрубленный Грицко Хрин едва стоял на ногах, кровь заливала глаза, он взывал к казакам:

- Вы же наши дети!..

Полоснула сабля, и Грицко умолк, осел.

- Топчи! Руби! - бешено орал сотник, замахнулся саблей, но упал от руки Павла.

В сумятице боя Павло призывал казаков не идти против народа, свободы... К затуманенным головам обращался Павло и не уберегся - острая сабля прервала его слова.

Орину настиг урядник Чуб, который следил за молодой женщиной, злорадно ударил тупой стороной сабли и оглушил. Исполнил свое обещание взять сноху старшины живой.

Казаки с криком кидались на людей:

- Войска нужны на японцев, а тут приходится открывать фронт, защищать позицию?

Вдруг люди почуяли запах гари. Горели хаты. Казаки подожгли. Дымная пелена окутала село, страшная угроза нависла над землей. Люди узнавали свои хаты, объятые пламенем. Беспомощные женщины борются с огнем. Затмился свет. Замолк звон колоколов. Село во вражьих руках. Что спасать, что делать?!

Плач, вопли разнеслись над селом. Потоптанные конями дети лежали на дороге. Матери стонали, разрываясь между мужьями и детьми. Детские сердца сжимались от страха перед непонятными событиями. Обезумевшими глазами смотрели дети на побоище, огонь, кровь.

- Ой, батечку, на кого ты нас покидаешь?

До самой реки казаки гнали крестьян, рубили, стреляли, бросали с кручи, и быстрая река Псел несла мертвые тела.

10

На пепелище хаты сидела Лукия и месила глину. Ивко поздоровался с соседкой. Женщина ответила, но не подняла глаз.

- Что ты делаешь? - спросил он.

- Не видите, что делаю? Орина ушла, а меня заставили печь хлеб. У меня как будто были две дочки и сын, а куда они девались? Снятся мне во сне, являлись в черном и белом навестить мать - синие-синие... Плакала я ночью раз по семи, а теперь нет слез. Выплакала, уже не бегут. Сухой платок. Давит сердце, а слез нет. Ходила на могилу, спрашивала Ивана: "Что мне делать, куда деваться и где голову приклонить, приходи домой, посоветуй". - "Не ходи, жена, не тужи, не плачь по мне, отвечает, потому что лежу в воде, не могу тебе помочь". Я еще сказала Татьяне: "Тыквы завязываются и отпадают - перемрут люди этим летом". - "Под образами, в гробу, говорит, Захар мой лежит".