Сломанная подкова

Старики вспоминали покойного отца Сентраля. Труженик был. Всю жизнь копил копейку, хотел собрать хороший калым, чтобы выбрать для сына самую лучшую невесту. Не дожил, умер, а непутевый сын пропил накопленное и пошел батрачить.

— Ради чего ты пропиваешь и свое и чужое добро? Что в этом хорошего? Во-первых, лишаешься денег, во-вторых, после пьянки голова у тебя болит...— Соседи старались образумить Сентраля.

12 А. Кешоков

— Я пью ради удовольствия, что лежит между двумя неприятностями: тратой денег и головной болью...

Сентраль батрачил в богатых домах. «Кто с чужим медом имеет дело, тот хоть пальцы оближет»,— говорил он. Любил стоять поближе к богатству, потому что нет-нет да и перепадет что-нибудь, если не от хозяина, то от его жены. Сентраль умел угождать женщинам. Потом не стало кулаков в ауле, организовался колхоз. В каких только должностях не перебывал Сентраль как бывший батрак, но везде он оказывался никчемным человеком. В одном никто не мог его заменить — он был искусным виночерпием на свадьбах и пиршествах. Поставит на бедро бутыль с вином и стоит, как журавль, на одной ноге — высшее проявление уважения к гостю. В такой позе подолгу могли стоять только молодые, а Сентраль, несмотря на немолодой возраст, выстаивал, изумляя гостей.

Потом его сделали почтальоном.

— Мой предшественник умел петь и письма разносить. Я умею разливать вино и письма разносить — еще проще,— хвалился Сентраль, когда опрокидывал за столом два-три стаканчика.

— Проще! А обсчитывать неграмотных пенсионеров тоже просто?

Сентраль затихал. Что поделаешь, мало-мало ошибку давал. Спасибо собутыльникам, выручили, уговорили пенсионерок не подавать заявления на почтальона. Но больше всего любил Сентраль сидеть в сельсовете около телефона. Немцы, когда пришли, тут его и застали. Чуть не застрелили, приняв за партизана, передающего сведения о появлении противника. Но, разобравшись, первым записали Сентраля в полицейские при управе аула и выдали автомат.

Опять Сентраль извлекает пользу из своей должности.

Трупы валялись не только в саду. Их было много и у моста через реку, и вдоль дороги в кюветах. Работали целый день. Свозили мертвых в большую яму, клали их рядом. Старики возмущались, если кто бросал труп, поправляли, укладывали аккуратно, голова к голове, обязательно на спину, по-мусульмански, закрывали лица погибших кукурузными стеблями.

Ирину принимали за эвакуированную.

Нет. Это наша сноха,— объяснила Апчара и тут

же воспользовалась случаем, чтобы скрыть свою недавнюю фронтовую поездку,— я месяц жила у нее в городе. Мне же не удалось тогда поехать на фронт. Опоздала на поезд.

— А посылки?

— Увезли без меня.

— Разве ты не ездила на фронт в Нацдивизию?

— Спроси мою сноху, если не веришь.

Кураца, работавшая тоже на дне ямы вместе с Ириной, чуть не разоблачила Апчару. Ее сын Аслануко за несколько дней до своей смерти успел послать письмо. Кураца носила его за пазухой, словно это был драгоценный амулет. Она догадалась, почему Апчара хочет ввести в заблуждение аульчан, и даже перевела разговор.

— Не знаю, как называется немецкое звание — старшина не старшина, пристав не пристав, в общем — голова аула...

— Бургомистр.

— Да, бургомистр. А кто он?

— Никогда не угадаешь — Мисост.

Апчара вспомнила слова матери о Мисосте: маленький вол с большими рогами. Точнее не скажешь. Мисост всегда старался соседствовать с большими волами: он знает, когда два вола в упряжке — высокий и маленький, вся тяжесть ярма ложится на того, кто повыше. Маленький будет делать вид, что тянет арбу, а потом скажет: мы тянули.

— Так это по его распоряжению мы здесь работаем?

— Собирается раздавать колхозное добро.

— Воистину говорят: строил Ахмет дом целый год, козел боднул, и все развалилось. Сколько лет укрепляли колхоз и вот — на тебе!..

Кураца, работая, успокаивала Апчару:

— Не бойся, я тебя не выдам, хотя и знаю, что ездила на фронт. А ты не видела моего Аслануко?

Апчара чуть не уронила лопату.

Перед ее глазами возник тот кошмарный день и хромовый сапог, который она несла с собой. Она думала, что Кураца знает о гибели сына, и даже осуждала ее за то, что она по-прежнему разговорчива и весела. Оказывается, она все еще надеется... Бедному Аслануко не помогли даже «счастливые» сапоги Темиркана. Но как сказать об этом Кураце? Или пусть живет пока, ничего не зная?

Перед тем как отпустить людей домой, Сентраль сказал:

— На работу выходить каждый день. Сбор у сельской управы в семь утра. За невыход — разговор короткий, один выстрел. Учтите, я вам не колхозный бригадир. Не буду упрашивать. Не вышел — пеняй на себя. Уважительная причина только одна — смерть... Выроем еще одну братскую могилу. Ответ будете держать перед самим Мисостом! Да пошлет аллах долголетие бургомистру.

Усталые, голодные люди побрели в сторону аула.

Узнав, что Мисост стал вершителем судеб, Хабиба сказала:

— Ворон во главе стаи — всю стаю к падали приведет. Кто согласился бы лизать жир с губ у немцев? Только Мисост пошел на такое унижение. Готовьтесь, дети. Он нас первыми забодает. По его поклепу легла ржавчина на имя Темиркана. Это и загнало отца в преждевременную могилу.

Хабиба ополоснула ведро и пошла доить Хабляшу. Вдруг во двор — и не через ворота, а прямо через ветхий плетень — въехал грузовик с немцами. В кабине рядом с шофером сидел Сентраль. Он выскочил и загородил дорогу Хабибе.

— Стой на месте. Попили дармового молочка, пора и честь знать. Где корова?

Хабляша, услышав звон подойника, замычала.

— Что ты хочешь от нас, оседлавший холеру? — накинулась было Хабиба на Сентраля, но за его спиной уже собрались немцы с автоматами.

— Как будто не знаешь? Присвоила чужую корову и еще спрашиваешь!

Сентраль сорвал с сарая плетеную дверь, отпихнул ее ногой и выгнал корову во двор. Корова потянулась к Хабибе, словно ища защиты. Немецкий солдат замахнулся на Хабибу прикладом и отогнал ее, а корову оттеснил ближе к грузовику. Хабляша, почуяв недоброе, повернулась к машине задом и нагнула голову, готовая встретить рогами всех, кто к ней приблизится. Набухшее вымя качалось из стороны в сторону. Тогда один автоматчик дал по корове длинную очередь. Первые пули пришлись по ногам. Корова рухнула, перевернулась на спину и начала кататься, ковыряя землю рогами. Из простреленного вымени полилось молоко, перемешанное с кровью, изо рта пошла розовая пена. Корова затихла. Автоматчики — а Сентраль помогал им — кое-как за хвост, за рога, за перебитые ноги затащили корову в кузов грузовика.

От стрельбы закудахтали куры в курятнике. Один солдат побежал туда. Из курятника полетели перья. Автоматчики ловили растревоженных кур, отрывали им головы и выбрасывали во двор.

Хабиба не шевелилась. Она стояла бледная, готовая ногтями выцарапать душу у Сентраля. Ирина с Апча-рой спрятались в доме.

Немцы подобрали десятка два кур, побросали их в кузов к корове. Они были довольны добычей, что-то весело говорили, но Хабиба не понимала, что они говорят. Сентраль на прощанье сказал:

— Нельзя присваивать себе социалистическую собственность. Вы взяли лучшую корову из колхоза. Это ведь явное нарушение устава. А молочко будете покупать на базаре...

Машина с немцами уехала. Апчара, все еще дрожа то ли от страха, то ли от ненависти, подошла к матери и прижалась к ней. Да и Хабиба никак не могла прийти в себя. У нее в глазах все еще билась Хабляша, истекая кровью и молоком.

— А ты видела подкову на грузовике? — неожиданно спросила Апчара.

— Какую подкову?

— Тоже о счастье думают. К радиатору грузовика приделана никелированная подкова на счастье, а буквы я не разобрала.

Женщины не могли знать, что суеверный гитлеровский фельдмаршал, командующий группой войск, отправляясь в рискованный и трудный поход на Кавказ, приказал к радиаторам всех машин прикрепить символическую подкову со своими инициалами.