Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы

Секретарем сессии избрали Ирму Лаздынь, и работы ей хватило до самого вечера. Когда закрыли сессию, к ней подошла Марта Пургайлис и пригласила пообедать.

— Вы так с ног свалитесь, надо немного подкрепиться.

— Ох, и не знаю, еще не кончила протокол переписывать, — озабоченно сказала Ирма.

— Успеется. Завтра ведь уезжает Владимир Емельянович. Посидим с ним в последний раз.

— Да, тогда, конечно…

Эльмар после сессии ушел в МТС, а Гаршина задержали в Народном доме товарищи. Все знали, что он уходит из МТС, и каждому хотелось на прощанье сказать что-нибудь душевное человеку, которого в волости полюбили, как родного.

— Хорошо, что вы остаетесь в нашем уезде, — говорили они. — Значит, будем встречаться. Не забывайте нас, товарищ Гаршин, приезжайте почаще. Мы вас все равно своим считаем.

Гаршин и сам не ожидал, что будет так взволнован и растроган этим прощанием.

После, сидя за столом вместе с Мартой, Ирмой и Лакстом, он снова испытал это волнение. Он и правда чувствовал себя здесь, как в родной семье. Он мог уйти отсюда со спокойным сердцем: Марта, Лакст, Эльмар — смена надежная, с ними можно быть спокойным за волость.

Правда, осенью Марта Пургайлис поедет в Ригу и поступит в двухгодичную партийную школу, но здесь остается Лакст, остается крепко спаянная партийная организация, остается молодой колхозный актив. Марте и не придется возвращаться на старое место, после школы она сможет выполнять любую работу в уездном масштабе. Даже Ирма выросла на его глазах. Счетовод из нее получился образцовый, ее все колхозники уважают. Драматический кружок, которым она руководит, завоевал на смотре художественной самодеятельности первое место по уезду и принимал участие в республиканском смотре. Способная девушка. Ее уже приглашали играть в уездном городе, а она не захотела, отказалась. И если хорошенько рассудить, — правильно сделала. Здесь интереснее работать. Но почему временами у нее такие грустные глаза?

Гаршин не знал почему и уехал, не узнав этого. А Ирма, подавая ему на прощанье руку, глядела ему в глаза и думала:

«Я буду ждать тебя. Ты все равно приедешь ко мне, ведь мы нужны друг другу. Ты не спеши, живи своей работой, а я буду терпеливо ждать тебя и дождусь».

В парке, возле площадки для детей, на скамье сидели трое стариков — матушка Спаре, Рубениете и Екаб Павулан. И у каждого был свой подопечный, с которого они не спускали глаз даже в разгар увлекательного разговора с соседями. Самым беспокойным был Андрит Рубенис: ему быстро надоедало играть в песке, голубые глазенки его мечтательно смотрели на детей постарше, которые гоняли поодаль большой резиновый мяч. Ему тоже хотелось ударить ногой по большому мячу, он уже несколько раз перелезал через низкий бетонный барьер и мелкими быстрыми шажками бежал к запретной зоне. Рубениете вскакивала и бросалась ловить его.

— Не ходи, Андрит, к большим мальчикам, зашибут, — каждый раз уговаривала она внука. — Ты ведь еще маленький. На, возьми лопатку, покопайся в песочке. Смотри, как хорошо играют Инта и Густынь…

На несколько минут для нее наступал покой, но стоило только ей отвернуться, как внук снова оказывался за барьером. Раз ему посчастливилось: мяч покатился прямо на него, и Андрит ударил по нему ногой прежде, чем подоспела бабушка. Мальчик засмеялся и захлопал в ладоши.

— Баба, я ударил… ножкой… мячик покатился!

— Да, Андрит, очень ловко ударил, — поддакивала бабушка, взяв его на руки. — А теперь довольно, ты уже наигрался с большими мальчиками. Поиграй с маленькими.

— Я хочу туда, — не сдавался Андрит.

— Если не будешь слушаться, сейчас же пойдем домой и больше никогда не придем сюда.

Наконец, он унялся и стал играть с Интой Жубур и Аугустом Спаре. Инта старалась во всем играть первую роль, а мальчики охотно позволяли ей это. Скоро дети перепачкались до ушей, с таким усердием они работали.

— Прямо беда с этими детьми, — вздыхала Рубениете. — Минутку не дадут посидеть спокойно. И что только из этих вьюнов получится, когда подрастут…

— Ведь они живые, — сказал Павулан. — Куда же им свою резвость девать! Сама природа двигаться заставляет.

— Можно бы чуточку спокойнее, — ворчала Рубениете.

— Будто твои дети спокойнее были, — усмехнулась мамаша Спаре. — Я, бывало, за Петером и Айей никогда уследить не могла. А сама-то разве такая уж соня была?

— Какое там, — улыбнулась Рубениете. — Однажды целую банку варенья размазала по полу. Перед тем покойный отец красил полы. Думаю — банка и банка, если большие могут мазать по полу, почему мне нельзя. Разве такой клоп соображает, что краска, что варенье. Спариене, гляди, что твой выделывает! Ишь, как бежит…

Перебравшись за барьер площадки, Аугуст предпринял самостоятельную прогулку по дорожке парка — прямо к воротам. Мамаше Спаре пришлось бежать со всех своих слабых ног: внучек, заметив, что за ним гонятся, пустился бегом. Наконец, почти у самого тротуара удалось его настичь. Бабушка взяла его на руки и понесла обратно.

— Так нельзя, Густынь. Бабушка заболеет, если не будешь слушаться. Машина наедет, убить может.

— Ту-ту, — задудел мальчик, подражая сигналу автомобиля. — Где у тебя болит, баба?

— Везде болит, сынок. Если будешь слушаться, тогда болеть не будет.

Гудя моторами, низко над городом летел большой пассажирский самолет. Дети перестали играть и, задрав головы, с интересом наблюдали за могучей птицей, которая, распластав крылья, поблескивая на солнце серебряным корпусом, скользила все ниже и ниже — в сторону Спилве.

— Это «дуглас»! — заявил кто-то из старших мальчиков.

— Нет, это «ИЛ», — горячо возразил другой. — Мой папа летает на «ИЛе» штурманом. Я знаю.

Чистое голубое небо изливало на город потоки света. Хорошо посидеть в такой день в тени деревьев и поговорить со старыми знакомыми, особенно если это воскресенье и спешить некуда. Да и куда спешить теперь старику, который всю свою долгую жизнь знал только суровый труд. Вечера ждать не надо, вечер сам подойдет незаметными, тихими шагами, и если честен был твой долгий путь, ты можешь уснуть со спокойной совестью.

— Деда, почему у тебя такие шишки на пальцах? — спросила Инта. — У меня таких нет.

— Это, доченька, от работы. Машина укусила.

— Баба, а почему у тебя жесткие руки? — уже из подражания спрашивает Аугуст бабушку.

— От работы, сынок. На фабрике я работала.

— А зачем ты работала на фабрике?

— Чтобы хлебушек был. Твой папа был маленький, ему хотелось кушать и тете Айе. Платьица, штанишки нужны были. Потому и работала на фабрике. Вот у меня руки такие и жесткие.

— И у меня такие будут?

— Может, будут, а может, и нет.

— Ну, где же, у них такие не будут, — сказал Павулан. — Пока они вырастут, у нас всю грубую работу станут делать машинами. И теперь многое не делают больше руками. А если кто поранит палец, это уж такое происшествие, сам инженер бежит, смотрит, почему так случилось. Раньше даже йод и марлю не давали, бывало кровь ручьем хлещет, а ты завяжешь руку какой-нибудь тряпочкой, и ладно. Вот откуда они, эти шишки.

— Что и говорить, времена такие были, что рабочего человека наравне со скотиной считали.

— А теперь-то… Вон мой старик в прошлом месяце сидел в театре, на самой сцене, за красным столом, — сказала Рубениете. — Дали слово, пришлось говорить о выполнении пятилетки в четыре года. Я сижу на балконе, а сердце у меня так и стучит, как пошел он к этой… ну, к трибуне. Думаю, что может сказать на таком собрании простой грузчик? Хотя бы по бумажке прочел, читать-то умеет. А он как начал, начал… сама не узнала своего старика. Что же это будет, говорит, если мы не выполним пятилетку досрочно. Он, то есть бригада их, сбрасывает еще полгода и на будущий год к первому июля выполнит весь план. Рассказал, как они этого добьются, чтобы другие тоже попробовали. Когда кончил, все ему хлопали, а старик как ни в чем не бывало, будто дома с женой поговорил.