Сотворение мира.Книга первая

— Ну а вы как думаете устраиваться, товарищ фершал?

— Я уже устроился, — ответил Дмитрий Данилович.

— Э-ээ, товарищ дорогой, какое же это, к бесу, устройство? — засмеялся Илья. — Вам надо заявление подать, земельный надел получить и начинать хозяйствовать, иначе вы, извиняюсь, дуба дадите. Сколько у вас членов семейства?

— Восемь.

— Ну вот. Норма у нас по полторы десятины на душу. Земельки, слава богу, хватает, у одного Рауха триста десятин отобрали, хотя и поделили их по-дурному. Вам по вашему семейству мы можем нарезать двенадцать десятин. А Советская власть и товарищ Ленин такое указание теперь дали: кто, дескать, желает самолично, без найма рабочей силы, своими трудящими руками обрабатывать земельный надел, пускай, мол, валяет на здоровье, государству от этого только польза.

— Спасибо, товарищ Длугач, я подумаю, — серьезно сказал Дмитрий Данилович.

— А то как же? Без земельки теперь нельзя, враз в ящик сыграешь.

Размахивая полами шинели, Длугач деловито осмотрел дом, пообещал к завтрему прислать людей и, прощаясь у ворот, напомнил:

— Насчет земельки вы, товарищ фершал, подумайте…

На следующий день во двор вошли четыре женщины с ведрами и лопатами. Они начали штукатурить стены будущей амбулатории. Песок и глину им подвозил хмурый, опухший от пьянства Антон Терпужный. После истории с Комлевым Илья Длугач вызвал Антона в сельсовет, закрыл дверь на крючок, положил на стол наган, крутнул заряженный барабан и предупредил: «Ежели ты, паразит, еще хоть одним пальцем до кого доторкнешься, так я в тебя, сучий рот, все семь штук собственноручно всажу, с приложением казенной печати…»

Затаив злобу, Антон Терпужный ничего не сказал Длугачу, молча запряг молодых кобылиц-полукровок и начал возить песок и глину. Он работал с утра до ночи и ни с кем не разговаривал, пока женщины не закончили ремонт амбулатории.

Илья Длугач еще раз приходил и заставил деда Силыча, понимавшего в столярном деле, изготовить для амбулатории стол, кушетку, шкаф. Дмитрий Данилович разместил в шкафу полученные в Пустополье медикаменты, поставил на табуретке вычищенный медный таз, на гвоздь повесил белый халат, налил воды в жестяной умывальник и стал ждать больных. К его удивлению, в амбулаторию никто не приходил.

— Ты бы, Митя, с людьми поговорил на сходе, — робко посоветовала Настасья Мартыновна, — может, народ не знает, что лечебница в деревне открыта.

— Как же не знает! — рассердился Дмитрий Данилович. — Сто человек тут ходили, глазели. Просто боятся идти. Думают, увезут отсюда в больницу, а там уморят. Я уж слышал такие разговоры…

В середине декабря неожиданно приехал Александр Ставров, младший брат Дмитрия Даниловича. Он работал в Москве, в Комиссариате иностранных дел, и перед отъездом за границу получил короткий отпуск.

Александр совсем не был похож на коренастого брата. Высокий, с девичьей шеей и круглым румяным лицом, по которому были разбросаны мелкие веснушки, он отличался ровным, мягким характером, умел заразительно смеяться и любил пошутить. Он казался моложе своих двадцати пяти лет.

В дом Ставровых Александр сразу внес шум, гам, суматоху. Громко расцеловался со всеми, подбросил к потолку Калю и Таю, с грохотом раскрыл свой потертый фибровый чемодан и стал доставать подарки — чулки, ботинки, банки со сгущенным молоком, папиросы, мыло.

— В Москве нэп быстро пустил корни, — посмеиваясь, рассказывал Александр. — Вы бы посмотрели, что на Сухаревке делается! Есть там такое место, Сухаревкой называется, — огромный рынок. Вот на этой Сухаревке недорезанных буржуев полным-полно. Покупают, продают, меняют, прямо дым столбом. Раз, говорят, Советская власть разрешила торговать, значит, можно.

— А ты где работаешь, дядя Саша? — спросил Рома, не спускавший глаз с Александра.

Тот засмеялся:

— О, Рома, чин у меня большой! Называюсь я дипломатический курьер. Слышал?

— Нет, не слышал, — признался Рома.

— Это, племяш, вот что значит. За границей в некоторых странах, правда еще немногих, есть наши послы или представители. По почте связываться с ними неудобно, потому что буржуи могут всю переписку читать и разные провокации устраивать. Поэтому Советское правительство, если это необходимо, отправляет к своим послам дипкурьеров, которые в запечатанных кожаных сумках возят дипломатическую почту и, сдав ее в посольство, возвращаются обратно. Вот, милый племяш, таким дипкурьером я и работаю…

Александр схватил Ромку, ущипнул его, сунул ему в руки круглое печенье и вдруг вспомнил, что, раздавая свои маленькие подарки, он ничего не подарил Марине.

— Мариночка, дорогая, прости… простите, — Александр совсем смутился, — я не знал, что вы здесь живете, с нашими. Митя ничего не писал мне.

Марина покраснела.

— Что вы, Саша, честное слово… прямо неудобно…

Она стояла у печки в сером, аккуратно заштопанном платьице, в валенках, над которыми были видны ее голые колени. Тряхнув мягкими, цвета выгоревшей ржи волосами, Марина опустила голову. Александр понял, что эта потерявшая мужа женщина лишний раз почувствовала сейчас свое одиночество, и глубокая жалость к ней кольнула его.

— Если вы позволите… если вы не будете сердиться… я пришлю вам из Москвы, — пробормотал Александр. — Мне просто обидно, как-то неловко получилось…

От глаз Настасьи Мартыновны не ускользнуло смущение деверя. Она взяла со стола подаренный ей отрез вишневой шерсти и протянула Александру:

— Знаешь что, Сашук, ты возьми это и отдай Маринке, а мне пришлешь, хорошо?

— Правильно, Настя, — оживился Александр, — так будет лучше.

Марина, с трудом сдерживая слезы, стала было отказываться, но Андрей, сидевший на подоконнике, вдруг брякнул:

— И чего они ломаются? Все равно через неделю твой подарок на рожь обменяют.

Все засмеялись, и на этом разговор об отрезе был закончен.

Весь вечер, расстегнув черную суконную куртку и попивая из кружки свекольный кофе, Александр рассказывал о том, что делается на свете.

— На нас до этого года смотрели как на зачумленных, — задумчиво говорил он, — а сейчас дело иначе поворачивается. Правда, неурожай и голод опять развязали язык капиталистам. Они ждут нашей гибели и поэтому не торопятся заключать договоры…

— Неужели в мире нет честных людей, которые могли бы помочь России в таком несчастье? — волнуясь, спросила Марина.

— В мире, конечно, много честных людей, но они не имеют власти. Вы знаете, сколько времени честные люди уговаривают капиталистов: «Помогите России, помогите России!» А толк какой? Мы получаем только то, что собирают рабочие. А буржуи ждут, когда мы подохнем с голоду…

Александр застучал пальцами по столу. Перед его глазами встали переполненные беженцами вокзалы в голодающих губерниях, толпы черных от угольной пыли детей на перронах, санитарные носилки, на которых куда-то уносили метавшихся в тифозном бреду…

В Огнищанке Александр пробыл только шесть дней. За это время он успел сблизиться с Мариной. Вначале у него была обычная человеческая жалость к ней — он понимал, что жизнь Марины разбита, — а потом вдруг почувствовал, что его влечет к этой маленькой женщине нечто большее, чем жалость, ему хотелось подольше оставаться с ней наедине, слушать ее голос, касаться ее руки. Он испугался этого, стал сдерживать себя и всю свою внезапно нахлынувшую нежность перенес на Таю, семилетнюю дочку Марины.

Тая была тонкая, гибкая, как вербовая лозинка, девочка с мягкими каштановыми волосами и темными влажными глазами. Когда-то она упала с лестницы, на переносице у нее остался едва заметный шрам, и это немного портило ее подвижное смуглое лицо. Она побаивалась малознакомого Александра, дичилась, угрюмо встречала его ласки и однажды сказала ему:

— Вы меня не трогайте. Я люблю своего папу, а вас никогда не полюблю, даже если мама…

— Что? — насупясь, спросил Александр.

— Ничего! — отрезала Тая. — Вы сами знаете что…

Как-то вечером Александр осторожно спросил у невестки: