Избранное

Детство его кончилось в эту минуту.

Когда он пришел в себя, был уже день, он лежал на скамейке в какой-то комнате с грязным потолком, и над ним тихо говорили. Лев Иваныч, которого он уже видел когда-то прежде, сидел на скамейке в ногах, и Ваня удивился, что у него такой длинный нос, совсем как у клоуна на книжке «Гуттаперчевый мальчик». Сходство это так его поразило, что он лежал некоторое время тихо и все думал. Потом позвал маму.

«Лежи, лежи тихонько, мама придет», — строго сказал Лев Иваныч.

И он стал поджидать маму. Он ждал ее очень терпеливо, день за днем, и не забывал, не отвлекался ничем, как другие дети. Лев Иваныч сказал, что она придет, — он поверил и ждал.

Новые люди появлялись в комнате, старые уходили, и кто уходил, тот уже не возвращался. И каждый, прежде чем уйти, прощался с ним непременно за руку, как с большим, а некоторые целовали.

Он помнил одного матроса, у которого была разрисованная грудь, и Ваню поразило, что на груди такие красивые рисунки: корабль с парусом, гора и женщина, которая шевелилась, когда матрос глубоко дышал.

Матрос все играл с ним в «классы», — это было очень удобно, потому что пол в комнате был выложен широкими плитами, и остались только «котел» и «отдых». Они как раз играли, матрос бросил хлебный биток и стал грузно скакать, и все захохотали, потому что он попал ногой на черту, когда дверь открылась и офицер с бумагой в руке, не входя, сказал несколько слов. Тогда матрос остановился и качнулся на месте, закрыв глаза. Потом сказал: «Ну, Ваня, не привелось доиграть!» — глубоко вздохнул, и под распахнувшейся курткой женщина в последний раз вытянулась и зашевелилась…

Он помнил большого человека с бородой, который все ходил по комнате и молчал, а потом остановился перед ним, и Лев Иваныч шепнул ему что-то. Тогда он печально посмотрел на Ваню черными впалыми глазами, покачал головой и положил руку ему на плечо. Все почему-то замолчали, и он сказал Льву Иванычу: «Нужно сказать, что твой».

Потом Ваня проснулся и увидел, что все вокруг такое же, как было тогда, — темное и красное от неба. Все толпились у окна и громко говорили. Только Лев Иваныч сидел рядом с ним и сразу же сказал, чтобы он одевался, сам стал помогать шнуровать ботинки. Но вот все закричали, он бросил Ваню и тоже подбежал к окну. Потом вернулся и никак не мог продеть шнурок в дырочку, все попадал мимо, пока Ваня не отнял и не продел сам.

И Лев Иваныч взял его на руки и поднял высоко, над всеми, и он увидел маленькую смешную церковь под высокой шапкой снега и дым, который медленно поднимался над нею. Люди суетились на площади, запрягая коней, кони ржали и бились.

Потом все вдруг переменилось, ослепительная ракета взлетела над площадью и рассыпалась, треск поднялся со всех сторон. Люди бросили коней и побежали. Офицер в черной папахе, в коротенькой овчинной куртке выбежал на площадь и закричал, размахивая револьвером. Но никто не слушал его, и он вдруг тоже побежал, на ходу сдирая с рукава белую тряпку.

Стреляли недолго — полчаса или час. Потом несколько конных быстро пролетели по площади, пригнувшись к шеям коней, и все у окна закричали.

Лев Иваныч тоже хрипло сказал: «Ура!» — и подбросил Ваню. Большой, бородатый, который только один не стоял у окна, а все шагал из угла в угол, остановился и негромко спросил: «Наши?»

Теперь уже много конных было на площади, некоторые слезали и привязывали коней у церкви, а другие оттаскивали в сторону брошенные повозки.

И вот неуклюжий всадник в простой солдатской шинели появился на площади. Два ординарца ехали вслед за ним. Бинокль висел у него на груди, в руке — плеть, поводья брошены, и он сидел в седле, как в кресле.

«Карташихин…» — сказали у окна.

Те два или три часа, остаток ночи, что Ваня провел с отцом, он вспоминал потом очень неясно и не мог сказать, что видел он сам и что рассказал ему Лев Иваныч. Но одна минута запомнилась ему навсегда.

Отец посадил его на стол, обнял Льва Иваныча и хотел о чем-то спросить его, но все время вбегали люди и тоже все что-то спрашивали, так что он никак не мог собраться и в конце концов сердито захлопнул двери.

Но Ваня понял, что он сердился не на то, что ему мешали поговорить с Львом Иванычем, а на себя — за то, что ему страшно было спросить, где мама.

Лев Иваныч сидел, повесив нос, подняв плечи. Отец подошел к нему. «Где Вера?» — спросил он.

Лев Иваныч ничего не сказал, только еще выше вздернул плечи и еще ниже опустил голову. Тогда отец весь сморщился и взялся рукой за сердце. Слезы залили его лицо, он скрипнул зубами, замычал и сел.

Кто-то маленький, в грязной гимнастерке, вбежал в комнату и спросил насчет фуража, но никто не ответил ему, и он некоторое время стоял вытянувшись, с недоумением шевеля губами.

Лев Иваныч подошел к нему, тихонько сказал что-то, маленький на цыпочках вышел из комнаты, и до утра больше никто не приходил.

Наутро красные отправились дальше, на Стерлитамак, и Ваня больше никогда не видел отца в живых. В августе 1920 года он был убит в боях под Старой Бухарою. Тело его было привезено в Ярославль, и он был зарыт на Советской площади, между Суваровым и Закгеймом.

Люди, имена которых известны теперь всей стране, шли за его гробом и говорили о нем с нежностью и глубоким сожалением. Один из них приколол орден Красного Знамени к его груди, кавалеристы протрубили ему прощальный салют, и четыре орудия дали залп над могилой.

И Ваня остался один.

Он рос веселым и здоровым, не очень любил читать и мало обращал внимания на то, что выходило за круг его школьных интересов. Школьные дела и в особенности дела пионерского отряда совершенно заполняли всю его жизнь.

Но вот в 1923 году они переехали в Петроград, и вскоре произошел один случай, после которого все переменилось.

Большой усатый военный в шинели до пят однажды подъехал на автомобиле к их дому, где они жили и теперь, на улице Красных зорь.

Лев Иваныч открыл ему дверь и вдруг весь расплылся, захохотал, и они целых пять минут трясли руки, хлопали друг друга по плечу и хохотали.

Потом до поздней ночи они сидели в комнате Льва Иваныча, и Ваня, решавший в соседней комнате алгебраическую задачу, слышал, как они говорили: «Ну, старик, а?» или: «Ну, каково, старик?» А потом Лев Иваныч крикнул:

— Ваня! — и он бросил свою задачу и побежал к ним.

— Вот какой, — ласково сказал Лев Иваныч.

Военный вынул очки, надел и сразу стал похож на старого доброго дядю.

— Хорош, — сказал он. — Семнадцать?

— Пятнадцать, — с гордостью сказал Лев Иваныч.

— Ого! Комсомолец?

— Да.

— Отца помнишь?

— Помню, — сказал Ваня.

— И мы помним. — И военный обнял его за плечи. — И мы помним, помним!

Он отправился с Ваней в его комнату, все осмотрел, перелистал тетради, спросил, почему по геометрии «неуд», а потом пощупал его матрац и сказал, что это хорошо, что жесткий, «на мягком спать вредно».

Потом они вернулись, военный усадил Ваню, сел сам и сказал Льву Иванычу:

— А помнишь, под Белебеем?.. — и целый час рассказывал о том, каково было под Белебеем.

Потом сказал:

— А помнишь Ртищевскую пробку?.. — и еще полчаса рассказывал про Ртищевскую пробку.

— А помнишь Петрова-Короткова? — спросил Лев Иваныч и рассказал про Петрова-Короткова такую историю, что Ваня, которому уже пора было спать и он сидел тихонько, боясь напомнить о себе, даже вскрикнул от ужаса и удивления.

— Было время… — говорил военный. Он сидел, расстегнув гимнастерку, нежно улыбаясь. — А теперь твое время пришло, — вдруг сказал он Ване.

— А ему время спать, — возразил Лев Иваныч, но Ваня посмотрел на него умоляющим взглядом, он сжалился и оставил Ваню еще на полчаса.

Чего только не узнал он за эти полчаса! Лев Иваныч не умел рассказывать о других, о себе он и вовсе никогда не говорил ни слова.

Но в этот вечер он вдруг заговорил о себе, и всякий диву бы дался, узнав, что это за человек, этот худенький носатый старик, который, кажется, и мухи не обидит…