Планета матери моей

Кувшин оказался огромный, в человеческий рост, еле его откопали. Я хотел было ощупать горло, но мать поспешно отозвала меня. Ей почему-то не хотелось, чтобы я дотрагивался до диковинной находки.

— Сынок, поторопись. Мы поесть собрались. Не задерживай, мне еще мастерам обед готовить.

Нехотя я повиновался матери. Однако дядя Селим остановил на полдороге:

— Куда же ты, Замин? Обожди, сейчас вскроем кувшин. Посмотрим, что за сокровище оставили нам предки?

Плотники под шутки и нетерпеливые возгласы перевернули кувшин набок; один из них запустил в него руку и вытащил клок сена, а в нем позеленевшие медные браслеты, дешевые серьги и просто желтые кости.

Моя мать и бабушка Гюльгяз стояли возле клада молча, будто над покойником.

— Готовилось кому-то приданое, да не дождалась его живая душа, — скорбно проронила мать.

— Правильно говоришь, женщина, — подтвердил старый плотник. — Зачем хорошему сыну отцовское имущество? И зачем наследство плохому сыну? Зря прятали.

Про клад все скоро забыли, а постройка между тем шла полным ходом. Бабушка Гюльгяз по секрету шепнула матери, что старый дом Селим хочет отдать нашей семье. «Хватит нам нового, такие хоромы! Мне самой жить недолго осталось, а Селим подумывает о женитьбе — вот и пусть им с женой будет на счастье! У тебя, Зохра, дети, вам не скоро осилить собственную постройку».

Мне разговор этот был неприятен. Я спросил мать:

— Не перебраться ли нам всем в город? Говорят, на Дашгынчае электростанцию строят, а вокруг будет целый поселок для рабочих.

Мать запечалилась:

— Не могу я, сынок, погасить свечу твоего отца!

— Но ведь и там будет гореть твоя свеча?

— Здесь родные места. Захочет его дух навестить свое пепелище — ан пусто, только псы бездомные воют. Ни один из четырех детей не разжег отцовского очага… Ты еще молод, может быть, не заметил, что, когда хоронят стариков, в ладонь им кладут горсть земли? Не драгоценности берут с собой в вечное странствие, а родную землю. Что ее дороже?

— Разве город на голом камне стоит? — возразил я с досадой.

Мать мягко прервала:

— Ты живи своей жизнью, учись, набирайся ума. После сам все поймешь. Об одном хочу попросить: не слушай Селима, помогай ему при постройке нового дома, как только выберешь минутку.

— Он сам не захотел. — В моем голосе помимо воли прорвались обидчивые нотки. — Даже деньги предлагал за помощь.

— Ему нельзя иначе. Он на государственной службе и не может позволить, чтобы на него работали даром. Теперь другие времена. Он считает, что ты делаешь ему одолжение. Но ведь и мы у него в долгу. Мир так устроен: все ждут друг от друга помощи.

Занятия на курсах кончались в полдень. Обычно я возвращался домой, и до вечера оставалась уйма времени. Но к постройке Селима душа у меня не лежала, сам не мог понять отчего. Просто руки не поднимались.

Халлы как-то спросила: «Что нового в селении?» Я добросовестно порылся в памяти, но ничего, кроме нового дома дяди Селима, не приходило на ум.

Халлы вздохнула.

— Вздох свой отдай горному ветру, — шутливо пожелал я.

Она и теперь не подхватила разговора. Пришлось продолжать самому.

— Знаешь, моя мать не выносит двух вещей: когда руки складывают на животе и когда вздыхают без причины. Увидит женщину со сложенными руками и тотчас посоветует, не удержится: «Опусти руки! Не над мертвым мужем стоишь. Твой, слава аллаху, здоровехонек». А той, что вздыхает, отрежет как ножом: «С семью сиротами заблудилась в горном ущелье, что ли?» Не привыкай и ты, Халлы, вздыхать понапрасну. Мир вздохами не переделаешь, судьбы своей не исправишь. А у нас что плохого? Оба учимся, как хотели.

— Разве лучшие желания не обманывают людей? Ухватишься за них, как за полу чужой одежды, ступишь шаг, два — и вдруг видишь, что незаметно очутился на краю пропасти. Не всегда исполнение желаний приносит радость. — Внезапно она прикусила язык и круто переменила разговор: — Прочел мою книгу?

— Не полностью.

Халлы вспылила. Ответила с ядом в голосе:

— Для кого дом построить не в труд. А другой ленится книжку перелистать.

Я воспринял несправедливый упрек как укор моей бедности и самолюбиво вспыхнул:

— Да! Дом возвести мне не по средствам. Скажи уж сразу, что я нищий. Зачем намекать? Какой есть, таким и останусь. А ты, будущая учительница, детей будешь учить, чтобы встречали человека по одежде? Чем же ты тогда лучше самой темной деревенской старухи-пересудницы?

Халлы порывалась что-то сказать, хотела взять меня за руку, но я уже не мог остановиться. Меня душили злоба и горечь. Вспомнилась насмешка Табунщика: «Эй, сирота! Что-то больно в город зачастил? Или лишние деньжата завелись, что не хочешь в колхозе работать? Сделай милость, поделись с нами». Я нехотя отозвался: «Лошадь тебя в голову, что ли, лягнула? Чего привязываешься? Я свое в колхозе всегда отработаю, а вот от таких горлопанов, как ты, ему один убыток. В других селах давно каменные конюшни стоят, а у нас табун до сих пор в открытом загоне держат…» Он огрызнулся: «Если ты такой умный, ступай к завфермой, ему пожалуйся». — «Я пошел бы, да ты от него ни на шаг не отлипаешь. Другим туда не пробиться». — «Ах вот что тебя бесит? Ничего, еще увидишь, как я Мензер с ног до головы в золото одену…»

До меня донесся рассудительный голос Халлы:

— Ну? Выговорился? Излил все, что на сердце? Ничего, я терпеливая. Это ты слишком раздражителен.

— Обижаешь меня.

— Вовсе нет. Ты ни при чем. Я на судьбу в обиде. Родиться бы мне на десять лет раньше или на десять лет позже.

— Чтобы меня не встретить, да? А еще удивляешься, почему я обижен. Да разве ты прежняя Халлы? Смотришь на меня хмуро, искоса. Ну чем я провинился? Хочешь, близко к тебе не подойду?

— Что ты в жизни понимаешь! Много ли ты ее видел?

— Мать говорит: где сладость с горечью смешаны, а радость с грустью, там и жизнь.

— Нет, с тобой сегодня разговаривать невозможно, тебя так и тянет на ссору. Скажи лучше, многое ли узнал на курсах?

— Узнал кое-что. Например, что шоферов считают самым отпетым народом.

— Как можно такое говорить, если профессия эта совсем новая?

— Сама на курсы меня толкала. Матери они, наверно, тоже не по душе. Обмолвилась как-то: из погонщика арбы настоящего хозяина никогда не выйдет.

— Твоя мать умная женщина, не станет судить о том, чего не знает.

— Хочешь, я брошу курсы? Скажи только словечко.

— Вот как! По одному слову готов бежать с заявлением? Исключайте, мол, меня, так знакомая девушка захотела. Ну, хорош!

— Халлы! Да я на смерть побегу, если пошлешь!

Взгляды наши встретились, все сказали друг другу, в смущении разошлись и снова встретились. Сердца бились бурно, словно их захлестнул поток пополам с камнями, горный сель.

— Ну хорошо, — проговорила наконец Халлы. — Если ты так послушен, я тебе кое-что открою. Помнишь дом, возле которого мы спасались от града? Ты знаешь, что в нем помещается? Детский дом.

— Ну и что? Ты хочешь определить меня туда, чтобы меня там воспитывали?

— Не говори глупостей. Просто я устроилась туда работать.

— Вот так шуточки! А техникум?

— Учебе моя работа не помеха. Я хожу после занятий, всего на два часа.

— И какую должность вы занимаете, гражданочка? Долго ли прикажете сидеть у вас в приемной?

— Не тревожься. Не заставлю ждать у дверей такого рослого молодца, как ты. Да еще писаного красавца!

— Хвали меня, хвали. Я это очень люблю. А если без смеха? Практику проходишь?

— Вовсе нет. Пойдем, покажу, какая у меня работа.

Она схватила меня за руку и потянула за собою. Нас остановил строгой голос. Я круто обернулся. За спиной стояла женщина средних лет с крупными голубыми глазами и бровями, похожими на желтые кисточки кукурузного початка. Брови были гневно нахмурены.

— Ах, бесстыдница, — резко напустилась она на Халлы. — Тебя сюда послали учиться или с парнями любезничать? Тогда немедленно забирай документы и отправляйся обратно.