Прикосновение

— Там — женщины. Нельзя…

Взгляды их столкнулись. Урузмаг откровенно усмехнулся в лицо Тузару, обвел руками вокруг:

— Теперь здесь будут дети…

— Есть у нас и детская, — показал на четвертую дверь Агубе.

Тотырбек искоса глянул на него, сурово обронил:

— Не понял ты, сын Махарбека Тотикоева. Тебе вместе со всеми женщинами и детьми придется перебираться в старый дом. А в этом будет… школа!

У Тузара потемнело в глазах. Этого он не ожидал. Он слышал, что на равнине у богачей отнимают дома. Но здесь, в горах? Все ведь знают, что этот дом строили они, Тотикоевы. На свои средства. Его дед Асланбек вон там, посреди двора, сидел и смотрел, как кладут стены. Разве можно дом, который семья строила для себя, отнять, хотя бы и ради школы?! И опять Тузару захотелось, как тогда, когда старики отстаивали его, закричать что есть мочи: «Не-ет! Нет!» И опять он усилием воли сдержался…

— К утру все, что есть в этом новом здании, перетащите в старое, — сказал так, будто получил от Тузара согласие, Тотырбек.

Протестовать? Напрасное дело. Тузара охватило бессилие. Ему вдруг совсем некстати вспомнилось, как, бывало, заходил в их дом Тотырбек — без стука, весело приветствуя всех, ловким толчком ладони шутливо нахлобучивая Тузару на глаза шапку. Все в доме были рады Тотырбеку, тянулись к нему, окружали тесным кольцом. Только Таймураз, бывало, невозмутимо поглядывал на друга. Наконец ему надоедал веселый гомон домочадцев, и тогда он кивал Тотырбеку: «Пошли». И они уходили: впереди — брат, позади — его друг. Кто бы мог предугадать, что пути друзей так разойдутся?

— А возвратятся братья, сказать им, кто приходил отнимать дом? — дрожащими от обиды губами произнес Тузар.

— Появятся — уточним, кто из нас первым взял в руки оружие и нарушил клятву верности, — отрезал Тотырбек. — Ясно?

Агубе нашел в себе силы проводить их до калитки. Тотырбек и Умар ушли, даже не оглянувшись. Урузмаг, пожав плечами, извинился.

— Больше негде школу разместить. Негде! — и торопливо заковылял на самодельной деревяшке.

В спину Агубе ударил дружный плач женщин. Дверь, ведущая в их половину, резко распахнулась, на пороге показалась Кябахан, плюнула вслед Тотырбеку:

— Будь проклят ты, змеей прокравшийся в нашу семью!

Плач женщин окутал Агубе липкой пеленой отчаяния, пальцы рук сами собой сжались в кулаки. Он привычно закрыл калитку, направился в дом…

Внешне будто ничего не изменилось в ауле. Все так же старики каждый погожий день спешили на нихас, а молодые засветло отправлялись в поле и горы. Занимались тем же, чем и до революции: пасли овец, обрабатывали землю, запасались дровами на зиму… Так же с опаской поглядывали на небо, не сорвет ли непогода страду, обсуждали, как предотвратить предполагаемый паводок.

Но внимательный глаз подмечал, что в отношениях между людьми появились новые нотки: горцы точно забыли, кто принадлежит к какой фамилии. Встретятся двое, и по их поведению ни за что не определишь, кто из них из сильной и богатой семьи, а кто бедняк и жаловался раньше на свою судьбу… Хозяйство старшего сына Дзамболата быстро окрепло. По всему видно, достаток пришел в его дом.

Седьмой год пошел с того памятного дня, когда на нихасе впервые прозвучало слово «революция». Седьмой год — а как все изменилось…

Вот во дворе старого хадзара Тотикоевых появился Агубе. Он запряг в бедарку [1] единственную, оставленную новой властью Тотикоевым лошадь. Никто из домочадцев не спросил, куда он направляется, ибо всем стало ясно: Агубе сделал выбор. Мало того, что новый дом, выстроенный еще его прадедом Асланбеком, был у Тотикоевых отнят и в нем устроена школа, которую посещали по требованию председателя сельсовета все дети аула, в том числе и тотикоевская детвора, — в своем доме она была как бы в гостях, — этого Тотырбеку показалось мало, чтобы унизить некогда такую сильную семью, как Тотикоевы, — он еще предложил Агубе стать сторожем школы. Но, решив, что будет хуже, если Тотырбек назначит сторожем кого-то другого, кто в любое время дня и ночи будет входить в их двор и бродить по дому, Агубе дал согласие.

Когда же выяснилось, что временно учить детишек будет та же учительница, что работала в Нижнем ауле, Тотырбек вменил в обязанности Агубе доставлять ее в Хохкау. И принять это тоже было тягостно. Тузар до самого утра мучился мыслью, соглашаться или нет. А под утро внезапно поднялся и разбудил племянника:

— Придется тебе, Агубе, ехать за учительницей.

Это означало, что теперь через каждые сутки Агубе должен ездить в Нижний аул за учительницей, которая день преподавала в школе Нижнего аула, а следующий — в школе Хохкау.

Учительница оказалась русской девушкой, невысокой, голубоглазой. Все ей было в горах в диковинку и все нравилось. И то, что ей придется через день отправляться в другой аул, не только не огорчало ее, но и приводило в восторг, будто преодолевать в день по узкой горной дороге, грозящей обвалами и обрывами, двенадцать километров туда и столько же обратно не мука, а одно удовольствие. Но так уж она была устроена, эта восемнадцатилетняя девчушка со светлыми косами, что трудности ее не пугали. Она сразу же поставила условие Агубе:

— Я учу детей вашего аула русскому языку, а вы меня — вашему родному. Всю дорогу туда и обратно, чтоб не терять времени. Идет?

На что смущенный Агубе пробормотал:

— Не умею я.

Она обожгла его озорным взглядом.

— Сумеете.

Уже к этому времени она усвоила по-осетински простые слова и фразы, поэтому им было легче болтать всю дорогу. Весь путь до Хохкау она не только спрашивала, как будет по-осетински тот или другой предмет, но часто просила Агубе притормозить на миг, чтобы записать в свою тетрадочку особенно трудно произносимое слово… Во время одной из остановок она приподнялась с сиденья, объявила:

— Я забыла представиться вам. Меня зовут Зина.

Родом я из Воронежа. Родители мои до революции перебрались во Владикавказ. Здесь им понравилось, но недавно они возвратились в Воронеж, а я вот здесь, и, наверное, навсегда.

Агубе терялся, говорил односложно, хотя в общении с другими он был скорее болтлив, чем молчалив, по понятиям горцев, конечно. Но Зина была непосредственна. Когда же перед самым аулом она вдруг сказала ему:

— Все! Теперь будем суровы. Прочь вашу стеснительность, не то засмеют вас, — в душе у него все перевернулось.

А учительница, будто не замечая его негодования, прошептала:

— Теперь я должна выглядеть смущенной. Как же иначе, ведь я еду вместе с таким суровым и неприступным горцем, как вы?!

Он покосился на нее и увидел, как она торопливо натянула платок на голову и покорно опустила глаза. Агубе ахнул: перед ним была ни дать ни взять настоящая осетинка. И с трудом верилось, что минуту назад она подтрунивала над ним.

— Ну как? — прошептала она. — По глазам вижу: вы удивлены. Значит, все хорошо. А иначе и не могло быть, — я когда-то мечтала стать актрисой…

Она так искренне радовалась тому, что сумела придать себе нужный облик, что у Агубе испарилось чувство недовольства…

Но на обратном пути, когда Хохкау скрылся с глаз, Зина вновь стала подтрунивать над Агубе, а он конфузиться… С тех пор — так и повелось… Он давал себе слово, что будет с ней суровым, но она, видимо, не догадывалась о его намерениях, выбегала из дому, совала ему в руки портфель, весело похлопывала его по плечу в знак приветствия, ничуть не стесняясь глазеющих на них жителей Нижнего аула, — и Агубе краснел, забывая о своем намерении, и поскорее дергал вожжи, стремясь избавиться от пристальных взглядов аульчан. О том, как Зина запросто обращалась с молодым горцем, скоро стало известно в Хохкау, и Тотырбек как-то, глядя в сторону, заявил Агубе:

— Ты, парень, смотри ничего не позволь себе… Ее родители далеко, но все мы ее считаем своей дочерью…

Агубе зло посмотрел на председателя сельсовета, стараясь дать ему понять, что слова его несуразны. Он был уверен в себе и знал, что сможет сдержать себя. И это удавалось ему… Вот уже больше двух лет… И еще смог бы, если бы не случай… В тот день Зине исполнилось девятнадцать. Утром она об этом радостно (Сообщила Агубе…