Пурга уходит через сутки

«Подлая аристократия, — рассуждал Ершов, с наслаждением пережевывая мягкие кусочки ароматного мяса — Понимает толк в деликатесах».

Да так куда ему, собственно, направить сейчас стопы на аэродром, в правление? И прилетела ли она вообще? Пожалуй, прилетела: самолеты, как правило, приходят в первой половине дня. Сейчас пятнадцать двенадцатого. Что ж, сперва можно заглянуть в правление. Если ее нет, тогда — на аэродром.

Ершов вышел на палубу.

«Вот это погодка!» — обрадовался он взбунтовавшейся вдруг природе.

У трапа, прижавшись к палубной надстройке, притопывал ногами вахтенный матрос.

Ершов подошел к вахтенному, достал сигареты.

— Закуришь?

— Спасибо. Только что бросил.

Спички гасли одна за другой. Так и не прикурив, Ершов спрятал в карман пачку.

— Зря вы, товарищ старпом, идете, — сказал вахтенный — Задуло-то не на шутку.

— Ерунда! — ответил Ершов. На всякий случаи он отвернул уши шапки, завязал их у подбородка. Спросил: — Стармех вернулся?

— Вернулся. Две нерпы притащил.

— Ну добро, — кивнул Ершов, берясь за поручни трапа. И уже через плечо бросил: — Если заночую в поселке, тревоги не поднимайте.

С каждой минутой идти становилось труднее. Ветер настолько осатанел, что то и дело сталкивал Ершова с тропинки. Тропинку быстро заметало. Вскоре она вовсе исчезла под снегом. Но ветер дул в спину и заставлял чуть ли не бегом двигаться вперед.

«Врешь, дойду, — мысленно твердил Ершов. — Два километра по льду, а там — поселок…»

Вокруг Ершова все гудело, пело, клокотало. Теперь он шел, не видя по сути, куда идет. У одного из торосов он остановился. Держась руками за скользкую глыбу льда, перевел дыхание. Вдруг услышал резкий, как выстрел, треск. Лед раскололся в двух шагах от него. В узкой расщелине кипела черная вода, выплескивалась на лед.

«Какого черта я тащусь? — зло подумал Ершов. — Куда тащусь?..»

Он оглянулся назад. Что-то большое, черное мелькало в перекатах снежных волн. Конечно же, корабль! Выходит, он не так уже далеко отошел от него.

Ершов глубоко втянул голову в поднятый воротник шинели и, защищая рукавицами глаза от снега, пошел на танкер — грудью к ветру.

В стороне, где стоял танкер, с тяжелым скрежетом кололся лед.

8

Ушаров был взбешен. Он сидел в кресле бортрадиста с надвинутыми на голову наушниками и настойчиво вызывал «Пингвина». Рядом замер бортрадист Митя Ветров, молоденький, безусый паренек. Напряженно, так, что не шевелился ни один мускул, Митя смотрел на своего командира.

— «Пингвин»!.. «Пингвин»!.. «Пингвин»!.. Я — «Льдина-четырнадцать»… Я — «Льдина-четырнадцать»… «Льдина-четырнадцать»…

В наушниках трещало, шумело, скрежетало. В эфире шла какая-то чудовищная свистопляска.

— «Пингвин»!.. Я «Льдина-четырнадцать»!..

Самолет находился на подходе к Северному: осталось десять минут лету, а аэродром все молчал. Напрасно Ушаров считал, что виноват новичок радист. Прошло ровно десять минут, как он сам ловит и не может поймать проклятую землю.

— «Пингвин»!.. «Пингвин»!..

И вдруг земля отозвалась.

— Я «Пингвин», — послышался в наушниках забиваемый шумом голос.

— Почему не отвечаете? Я «Льдина-четырнадцать». Иду к вам.

— У нас пурга… Принять не можем…

— Что значит, не можете? — свирепо спросил Ушаров. — Почему молчали раньше?

«Пингвин» на какое-то мгновение пропал, потом далекий голос повторил:

— У нас пурга… Принять не можем… Идите Крестовый.

— Ветер? — Платон Ушаров уже не пытался сдержать злости.

— Норд-ост, тридцать метров в секунду… Ожидается пятьдесят.

— Я сяду, давайте посадку!.. На борту хирург, у вас тяжелобольной…

Но «Пингвин» твердит свое:

— Идите Крестовый…

— Перестраховщики! — язвительно ответил ему Ушаров.

Но «Пингвин», вероятно, не услышал. «Пингвин» снова пропал.

— Под нами Северный, — спокойно произнес за спиной Ушарова штурман.

Ушаров обернулся к штурману, увидел, что Саша Рокотов, второй пилот, управляющий сейчас машиной, тоже выжидательно смотрит на него.

— На Крестовый! — сказал Ушаров и принялся снова вызывать злополучного «Пингвина».

Прошло какое-то время, прежде чем с земли ответили.

— «Льдина-четырнадцать», я вам сказал… — назидательно начал «Пингвин».

Ушаров перебил его:

— Запишите радиограмму!

— Давайте, — смиренно согласился «Пингвин».

— Северный. Больница. Плотниковой, — отчетливо произнес Ушаров. Секунду он молчал, потом раздельно начал: — Кружусь над Северным. На борту хирург. Посадку не дают. Ухожу Крестовый. Буду зависимости погоды. Злой Ушак. Все.

— Вас понял, — ответил «Пингвин».

Ушаров уже собирался снять наушники, как услышал сквозь потрескивание английскую речь.

— Ол райт, Ушак-паша! — донесся далекий голос.

Ушаров ничуть не удивился такому приветствию.

Сколько раз, находясь неподалеку от воздушной границы с Аляской, его окликали радисты американских аэродромов. И не просто окликали. Он мог наперед сказать, что последует за этим любезным приветствием.

— Ол райт, Ушак-паша! — повторил американец, полагая, что его не слышат.

— Ну, ну, — иронически произнес Ушаров, — чем ты меня сегодня порадуешь?

— Лети к нам! — последовало предложение. — Такой северный асс, как Ушак-паша, всегда найдет себе подходящее дело в Америке. Твои мальчики могут быть спокойны…

— Сколько ты заколотил на нашем прошлом разговоре? — перебил его по-английски Ушаров.

— Не будь дураком! — вместо ответа продолжал американец…

— А пошел ты… — уже по-русски выругался Ушаров.

Он резким движением скинул с головы наушники, передал их Мите.

— Опять Америка шикарную жизнь обещала? — спросил, не поворачиваясь, Саша Рокотов.

— А что им остается делать? — пробасил Ушаров, — Циркачи!

Молоденький бортрадист Митя Ветров (это его первый рейс после училища) вытаращил на Ушарова глаза: он только сейчас понял, с кем разговаривал его командир.

— Америка?!

Ушаров хлопнул его по плечу, усаживая тем самым в кресло:

— Полетаешь, парень, сам научишься с ними дипломатию поддерживать. А пока лови Крестовый.

Пожалуй, только в эту минуту Ушаров заметил, что хирург спит. Блинов спал, сидя на чемоданчике, где хранился его инструмент, привалясь спиной к дверце кабины. Он спал с открытым ртом, упершись ногами в кресло Саши Рокотова, а головой — в железную дверцу. И, как иногда бывает у спящих людей, выражение лица у Блинова было недовольное и предельно тупое. Вообще Ушаров не любил отрядного хирурга, известного своей нагловатой циничностью, а сейчас он вызвал у него чувство гадливости. Ушаров окликнул его и, дождавшись, когда тот откроет глаза, сказал:

— Северный закрылся, мы идем на Крестовый.

— Закрылся? — равнодушно зевнул хирург.

— Подвиньтесь, Блинов, я пройду, — угрюмо потребовал Ушаров, подступая к дверце, и зачем-то ткнул острым носком туфли в чемоданчик, на котором сидел тучный, не по годам рыхлый Блинов.

Блинов отодвинулся от дверцы, и Ушаров вышел из кабины.

Похоже, что пассажирка собиралась выброситься из самолета: стоит у выхода, в руках держит сумку. Увидев Ушарова, она улыбнулась (и что за способность у людей ни с того ни с сего улыбаться?).

— Опаздываем? — спросила она, показав на часики, — Уже пять минут первого.

— Вам не повезло, — сказал Ушаров. — Северный нас не принял.

— Почему?

— Там пурга.

— Так что же, что пурга?

— В пургу, как известно, аэродромы закрываются. Так что встреча с родственниками пока откладывается.

— У меня не родственники, муж там…

— Тем печальнее, — ответил он.

Неожиданно женщина начала часто моргать, в глазах появились слезы.

«Этого еще не хватало», — раздраженно подумал Ушаров. Он приблизился к ней.

— Во-первых, отойдите от двери…

Женщина послушно прошла в нос машины.

— …во-вторых, сядьте…