Конец большого дома

В детстве Полокто часто дрался с младшим братом — в этом ничего удивительного нет, братья должны драться, но, став охотником, он перестал драться, и долгие годы Пиапон не слышал от него плохого слова. Когда после женитьбы у него стали появляться одни мальчики, он сперва радовался, потом усмехаясь, признавался, что хочет дочь, чтобы выдать замуж и хорошо выпить на ее свадьбе.

— Сыновья приносят в дом мясо и рыбу, а дочери — водку, — говорил он.

А у Пиапона рождались одни дочери, и он испытывал огорчение и непонятное смущение: дочери, конечно, тоже люди, они, верно, поят отцов водкой, но потом сразу становятся чужими людьми, они не могут продолжать род Заксоров, будут плодить каких-то Бельды, Киле, Ходжеров. Пиапон хотел сына, только сын может продолжить свой род. Два года назад, когда у Пиапона родилась третья дочь, Мира, Полокто при всех снял бечевку, которой подвязывал штаны, и протянул брату. Пиапон, не веря глазам, смотрел то на крученную из конопли тоненькую бечевку, то на брата.

— Меняться будем, — сказал Полокто.

Это значило, что Полокто добровольно отдает свое счастье на сыновей Пиапону, а у него просит его счастье на дочерей. Братья обменялись бечевками — подвязками.

Старший брат, второй дед в большом доме, был хотя и вспыльчив, как отец, но при решении важных семейных вопросов сдерживал себя, не гневался зря, не кричал и с мнением большинства мужчин всегда считался. Только в последнюю зиму и весну он разлепился, возомнил себя второй главой большого дома, но Пиапон не позволит ему кичиться и лениться, он все же не кто-нибудь, а де могдани, его слово иногда бывает весомее слова главы дома. Если что произойдет, Пиапон отделится от большого дома, ему и так тяжело слушать ругань женщин, он знает, что в большинстве случаев скандалы возникают из-за невоздержанности на язык его жены, поэтому ему вдвойне тяжелее.

Размышления Пиапона прервала косуля, она выскочила из травы на берег речушки, повертела точеной головкой туда-сюда, попрядала ушами и, заметив оморочку, длинными прыжками поскакала в тайгу. Вскоре из зеленой чащи раздался оглушительный рев, похожий на рев медведя.

— Сама сперва испугалась, а теперь спохватилась, — усмехнулся Пиапон. — Пугай, пугай.

Над речкой опускались темно-синие сумерки, отдаляя черневшие островки релок, приближая и увеличивая размеры кленов и лип, разлохмаченные прибрежные кусты и низкорослые кривые березки и осины. Тайга засыпала, ее тревожили только редкие вопли пугливых косуль, пронзительные крики ночных птиц. Гомон комаров и мошек будто заполнил все пространство между небом и землей. Пиапон изредка отгонял от лица насытившихся, растолстевших комаров, давил их, черно-красные пятна исполосовали его лицо, шею. Он подъехал к берегу, пригнул толстый пучок травы, прижал его ногой к борту оморочки и неторопливо стал сворачивать из крошеного и листового табака толстую цигарку. Позади него, за кривуном, раздавались всплески воды и легкое постукивание маховика о борт оморочки.

— У меня оморочка тяжелая, — оправдывался догнавший его Дяпа. — Ох и летишь ты — не угнаться.

— Не гонись, езжай как можешь. — Пиапон вложил цигарку в трубку, высек огонь кресалом, закурил. — Не шуми, за каждым кривуном кого-нибудь можно встретить.

— Далеко еще? — Дяпа нагнулся к брату, прикурил от его трубки.

— Далеко. Ты можешь переночевать отсюда за двумя кривунами, место хорошее, трехлистника много.

Братья молча курили, прислушиваясь к ночным звукам. Темень вороньим крылом прикрыла землю, закутала ее в черную ткань. Недалеко в тайге хрустнула сухая палочка под чьими-то осторожными ногами, прокричала какая-то птица.

— Отсюда поедем на мэлбиу, ^[19]— сказал Пиапон. — Если отстанешь — не спеши, я буду знать, где ты находишься. Услышишь крик филина, останавливайся и переночуй.

Пиапон взял в руки мэлбиу, отпустил траву и бесшумно отъехал от берега. Несколько сильных гребков — оморочка набрала скорость, и Пиапон, не вынимая мэлбиу из воды, короткими взмахами повел оморочку по еле уловимой водной дорожке. Отъехав немного, он прислушался, и ему показалось, что капли дождя стучат по цинковой крыше малмыжского торговца Терентия Салова: так громко звенели капли воды, стекавшие с мэлбиу Дяпы, когда он замахивался ими для следующего гребка.

«Очень спешит», — подумал недовольно Пиапон.

Пиапон любил ночную езду, тишину до звона в ушах, непроглядную темень, даже комары и мошки были ему в это время терпимы. Тишина, к которой он всегда стремился в жизни, как ничто другое подходила к его нелюдимому характеру, и потому он дружил с ней. А в темноте он, как говорил сам, заострял глаза, ему казалось, что, если он часто будет охотиться, глаза его станут зорче, и, возможно, даже ночью он будет видеть, как видят кошки. Пиапон так внушил это себе, что временами ему казалось, будто он и на самом деле видит в непроглядной темени деревья, даже их ветви, различает кусты.

Проехав несколько кривунов, Пиапон прислушался: в ушах звенела ночная тишина, нарушаемая назойливым писком комаров. Долго прислушивался охотник и все же уловил приглушенный расстоянием стук мэлбиу о борт оморочки. Пиапон прокричал филином и поехал дальше. В полночь он был на Лосином озере, вытащил оморочку, натянул накомарник и лег, положив рядом ружье. Усталые руки и плечи ныли, глаза сами смыкались. Пиапон засыпал, когда раздался оглушительный выстрел и, удесятеренный эхом, покатился клубком по тайге. Пиапон слышал, как пуля хлюпнула о что-то мягкое, он прикинул время между выстрелом и хлюпаньем пули: выходило, что неизвестный охотник в такую темень стрелял на расстоянии не меньше пятидесяти шагов.

«Кто же такой? — подумал Пиапон. — Когда он поднялся выше меня? Видно, русский с озера Шарга. Кошачьи глаза у этого охотника, видел зверя, когда стрелял, по слуху не попал бы — пятьдесят шагов, не меньше».

Утром Пиапон сидел в росистой траве, наблюдал за рассветом, за восходом солнца, слушал, как пробуждается земля от сна. Видел он несколько косуль, видел, как черный лось с ветвистыми рогами вышел из тайги к озеру, потом другой, трехгодовалый бык, с ходу прыгнул в воду и с хрустом жевал любимый трехлистник, и охотник слышал, как вода с серебряным звоном скатывалась с мягких лосиных губ.

Пиапон ждал изюбрей, ему нужны их драгоценные панты, а с лосей что возьмешь, кроме мяса. Но изюбры не шли на озеро.

Солнце поднялось высоко, его лучи слизывали огненным языком росу с трав, деревьев, согревали застывшие кусты. Звери попрятались в густой зелени тайги.

Пиапон решил подняться выше по речке, посмотреть на удачливого охотника с кошачьими глазами. За двумя кривунами он встретил его. Это был Пота, сын пьянчужки Ганги.

— Ты ночью стрелял? — только спросил Пиапон.

Пота сидел возле костра, в котелке кипел заваренный листом винограда чай.

— Я стрелял, — ответил Пота, снимая котелок.

— Не думал тебя встретить.

— Я вчера рано утром из дома выехал.

— Опередил нас, мы тоже всей семьей приехали поохотиться, а женщины и Калпе бересту готовят.

— Все женщины приехали? — Пота весь подался к Пиапону.

— Все, только мать наша дома осталась.

— Они здесь, на речке?

Пиапон взглянул на молодого охотника и усмехнулся:

— В устье. Не за моей ли женой ты, а?

Пота потупил глаза, покраснел.

— Да я так, про Калпе хотел узнать.

Пиапон прикурил угольком от костра и с наслаждением затянулся.

— Ты что же это, убил кого-то, а мясо не варишь?

— Ничего я не убил, зря только порох пожег да свинец в тайгу пустил.

— Как зря?

— Промазал.

— Видел, когда стрелял?

— Что-то чернело, больше ушами метился.

Пиапон недоверчиво взглянул на юного собеседника, встретился с его дерзкими глазами.

— Где он стоял?

Пота указал место. Пиапон глазами измерил расстояние — да, он был прав — не меньше пятидесяти шагов.

— Ты попал, я слышал твой выстрел. Свинец задел зверя. Место осмотрел?

— Осмотрел. Крови нет.