Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 2

Когда Ирина согрела чай и накрыла стол, станица уже давно жила и привычным мычанием идущих в стадо коров, и разноголосым пением петухов, и звоном ведер у колодца, с грохотом по улице колес и скрипом калиток, и отдаленным говором людей — летнее утро вступило в свои права.

— Сергей Тимофеевич, ты бы лучше водочку поставил взамен этой жидкости, — сказал Хворостянкин, принимая из рук Ирины стакан с чаем.

— Не пью…

— Это я знаю. — Хворостянкин тяжело откинулся на спинку стула и хрипло рассмеялся: — Сам не пьешь, так ты бы не для себя, а для гостя.

Сергей и Ирина смущенно переглянулись. Они сидели рядом, смуглолицые, с черными, четко обозначенными бровями, — лица их имели такое ясное, уловимое сходство, что всякий, впервые увидев их, подумал бы; «Да ведь это же брат и сестра».

— Гляжу я на вас и думаю, — рассудительно заговорил Хворостянкин, — до чего ж природа разумно парует людей! На вас радостно посмотреть — как родные… И это я не только на вас замечаю: моя жена на меня похожа. Только характером ворчливая, никак не может допонять моей роли в «Красном кавалеристе». Бабский ее ум не может того уразуметь, что ежели б не было в «Красном кавалеристе» Хворостянкина, то ничего того не было бы, что есть там зараз.

— А может, ваша жена в чем и права? — спросила Ирина.

— О! Погляди ты на нее! — Хворостянкин развел руками и обратился к Сергею: — У тебя женушка хоть еще и молодая, а тоже, видать, смелая.

Хворостянкин отпил глоток чаю, пригладил ладонью усы, и мясистое его лицо сделалось строгим, даже торжественным.

— Как я смотрю сам на себя и вообще на всякое руководство… — начал он. — Помнишь, на родниковском собрании я уже высказывал ту мысль, что главное среди людей — руководитель. Почему? А потому, что он обо всех печалится, можно сказать, недосыпает и недоедает, да все думает, как бы народ свой возвысить. Допустим, у меня в колхозе есть знатные люди — там и орденоносцы, и тот же Андрей Васильевич Кнышев. А почему у них такое достижение? Руководство есть правильное! Вот оно откуда нужно танцевать.

— Игнат Савельевич, — сказал Сергей, — а мне думается, что руководитель, допустим — председатель колхоза, сам, без людей, ничего сделать не может.

— Да тут не в том дело — сможет или не сможет! — Хворостянкин даже встал, потом снова сел и отодвинул стакан на середину стола. — Вот тебе свежий пример. Был у нас глава района Хохлаков, на вид человек как человек, а дела-то у него были плохие. Теперь Хохлакова нет, люди в районе остались те же, а что у нас вокруг делается! Подумать только: по пятилетнему плану идем впереди всех, станицы в электрическом огне. А теперь еще выше замахнулись — за природу беремся обеими руками! А отчего такое случилось? А! Улыбаешься! Руководство имеется правильное. А что? Скажешь, нет? Так, именно так.

Сергею показалось, что Хворостянкин нарочито льстит, что такая похвала ни к чему, а сразу возразить не смог. Даже нужные слова подобрались, так и хотелось их высказать и поспорить с Хворостянкиным, а вот почему-то промолчал.

Какая въедливая штука — лесть! Редко кто сможет устоять перед ее лукавой угодливостью. Любое самолюбие смягчит и на всяком суровом лице вызовет умиленную улыбку… Особенно лесть бывает падкая на людей, не твердых духом, не знающих себе настоящей цены и любящих, как малые дети сказку, слушать о себе похвальные слова. Для них решительно все едино: будет ли о них сказано что-нибудь приятное на собрании, или на семейном вечере, или по радио, или в личной беседе, или в служебном кабинете, — в такую минуту они подымаются на седьмое небо, и в голове у них происходит сладкое кружение… Какой-нибудь Матвей Кириллович до крайности запустил свои дела по службе, обычно сидит в своем кабинете хмурый и злой — весь свет ему не мил, и уже, кажется, никакими усилиями нельзя вызвать на его суровом лице улыбку. Но вот входит секретарша, тяжело вздыхает и говорит удивительно трогательным голосом:

— Матвей Кириллович, отчего вы сегодня так опечалены?

— Думаю… От этих мыслей голова напополам разваливается.

— Эх, Матвей Кириллович, жалко вас! И зачем вы себя так мучаете? Головная боль — это очень нехорошо. Ведь вы так, чего доброго, и слечь можете. А вам надо себя беречь! Сколько я работаю с вами, и вот так прихожу в ваш кабинет, смотрю на вас и вижу, убей меня бог, вижу: человек вы необыкновенный, талант у вас большой, с вами работать так легко, так приятно, что этого уже никакими словами не выразить… И верите, Матвей Кириллович, я даже и не знаю, как бы мы все тут без вас жили… если бы, не дай бог, что случилось?..

— А что ж такого — я? — спрашивает Матвей Кириллович, а суровость с лица точно рукой сняло. — Незаменимых людей у нас нет…

— Это все говорят, а вам судить так о себе нельзя. Вы человек особенный и, я бы сказала, незаменимый. — Секретарша ласково смотрит в глаза Матвею Кирилловичу, и ей радостно оттого, что тот уже улыбнулся. — Я понимаю, вы человек скромный, даже слишком скромный, а только для нас вы все одно что матка для улья: убери ее — и пчелы погибнут.

— Слова ты говоришь, того… кхе… ценные, и ежели в них вдуматься, то правда… И хотя я, может быть, и не стою того…

Видно, видно, что Матвей Кириллович крепится, хочет показать, что ему неловко, но куда там бедняжке: глаза уже заволокла мутная поволока, мир наполняется и радостными красками и торжественными звуками, а тело тяжелеет, руки опускаются, и ему уже хочется, чтобы все на него смотрели и восторгались, — весь он во власти лести…

— Ну, Игнат Савельевич, — строго сказал Сергей, — ты меня не расхваливай, а говори: какое у тебя дело ко мне?

— Пойдем в садок, — предложил Хворостянкин, — там и поговорим… на воздухе.

Они взяли стулья, вышли из комнаты и уселись в тени под яблоней.

— Сергей Тимофеевич, — начал Хворостянкин, покручивая правый ус, — скажи по совести: можешь ты согласиться с тем, что во всем намеченном плане «Красный кавалерист» обязан занять ведущее место? Тут и наша мощность, и вообще я, как руководитель, не привык плестись в хвосте.

— Не только соглашаюсь, — ответил Сергей, — но буду на этом настаивать.

— Ага! Так. — Хворостянкин оставил ус и сделал рукой сильный жест. — В таком разе где должно быть мое место? Впереди?

— Безусловно.

— И еще скажем: трудно будет председателю в данном случае как вожаку масс?

— Да, нелегко, — согласился Сергей, еще не понимая, к чему Хворостянкин затеял этот разговор.

— Ага! Так, так! Поддерживаешь, и ты того мнения, что нелегко, — горячась, говорил Хворостянкин. — А ежели так, то мне нужен бедовый секретарь партбюро, такой деловой товарищ, чтоб я мог на него смело опереться… Скажи: нужен мне такой помощник?

— Да в чем же суть?

— А в том, дорогой Сергей Тимофеевич, что в эти помощники мне сватают Татьяну Нецветову… Слыхал?

— Агронома?

— Ее, ее. — Хворостянкин беспомощно развел руками. — И кто сватает, кто идею такую подает? Стегачев, районный редактор, а ее амур, черти б его побрали! Слов нет, женщина она свежая и собой смазливая, она-то ему по душе, в любовницы сгодится, будем говорить правду, но а я — то что с ней буду делать? В мои лета и опять же имея ответственность, мне не красотой ее надобно любоваться, а политические вопросы решать… Сергей Тимофеевич, посоветуй, что тут делать…

— Право, я не знаю. — Сергей смущенно пожал плечами. — Мне думается, что Нецветова в помощники годится… Грамотная, агроном — в поле она у тебя порядок навела.

— Так это в поле, и то под моим руководством! — возразил Хворостянкин. — А тут требуется не пшеницу подкармливать, а политика, идейность, стойкость! А с женщины что возьмешь? — Он махнул рукой. — Эх, знаем мы этот нежный пол…

— Тогда поговори с Кондратьевым, — сказал Сергей, — тут его решающее слово…

— Значит, не поддерживаешь?

— Пусть решит райком.

— Ну, тогда я поеду в райком, — грустно проговорил Хворостянкин, пожимая Сергею руку. — Эх, горе свалилось на мою голову!