Большие расстояния

Особенно он радуется солнышку. Андрей должен приехать в солнечный день. Это уж точно! Стоя на балконе, Илья как-то забывает, что с тех пор, как пришла последняя весточка от сына, минуло почти двадцать лет. В том письме Андрей сообщал, что воюет на фронте. И с тех пор о нем — ни слуху ни духу. Сына могли убить, раненого могли взять в плен. Да мало ли что случается на войне!

Но во все это не верилось. Такое могло случиться с кем угодно, только не с Андреем. Лет пятнадцать тому назад приходили из поселка, приносили бумагу с печатью. В бумаге было оказано, что Андрей Кошелев погиб смертью героя в Норвегии. Илья только рассмеялся. Потом рассвирепел. Его раздражало упорство этих людей, их старание отнять у него последнюю надежду. Они все будто сговорились доказать ему, что его единственный сын умер. Это была глупость, и разбушевавшийся не на шутку Илья выгнал вон с маяка непрошеных гостей.

— Вот приедет, заберет в Ленинград… — упрямо твердил он себе под нос. — Внуков, чай, нужно кому-то нянчить…

И невдомек было старому, что и статную кудрявую молодуху, и внуков он выдумал сам. Это была его вера. Он ждал, надеялся, что и на его улице будет праздник.

Когда за стенами избушки лютовал ночной ветер, а море с пушечным гулом билось о сланцевые скалы, Илья при свете керосиновой лампы открывал заветный матросский сундучок и вынимал из него книжицу в черном переплете с мудреным заглавием: «Петрография». Чуть повыше заглавия золотом было напечатано: «А. И. Кошелев». Андрей Ильич Кошелев… А на первой странице размашистым почерком сына:

Как-то Илья показал книжку знающему человеку, учителю из поселка. Тот внимательно перелистал ее, поправил очки, погладил бородку, сказал:

— Большого ума человек ваш сын! Кто бы мог предполагать… Я уже тогда отмечал в нем способности… Вы должны гордиться, что вырастили такого сына. Возможно, имя его войдет в историю науки.

Учитель говорил об Андрее как о живом, и это понравилось Илье. Они выпили тогда по стаканчику вина и предались воспоминаниям. Илья рассказывал о гражданской войне, и как его списали на берег по случаю ранения, и как он перебрался на этот маяк еще в те годы и тем самым похоронил свою мечту стать капитаном дальнего плавания. Капитаном должен был стать Андрей, когда вырастет. Илья даже справил мальчишке матросский костюмчик, чтобы с детства считал себя моряком. Часто выходил с ним на шлюпке, приучал не бояться моря. Думалось: возмужает, окрепнет, наденет настоящую форму. Увидит дальние страны. Все будут его слушаться и уважать. Андрей, как все одинокие дети, рос молчаливым, любил уходить далеко от маяка, бродить среди скал или неподвижно стоять на балконе. По ночам он смотрел в черное небо, горящее всеми огнями. То были небесные маяки, и неведомо кому освещали они дорогу. Что грезилось ему в эти молчаливые часы? Откуда в нем появилась любовь к наукам, о которых Илья не имел даже отдаленного представления? Может быть, и море, и небо, и пустыню он понимал по-своему, не так, как старый матрос с «Карла Либкнехта»? Андрей уехал в город и стал человеком непонятной науки. Сперва это огорчило Илью. Но позже он смирился. Люди говорили о сыне с уважением. В конце концов даже самому Илье его думка сделать сына моряком стала казаться вздорной. «И то верно, — размышлял он. — Что проку в неприкаянной жизни моряка? По году не бывать дома, наживать ревматизм. А к берегу рано ли, поздно ли все равно прибиваться надобно… На берегу целее будет».

Страх за сына, боязнь, что с его Андрюшей может что-нибудь приключиться, появился в нем во время войны. Его былые выходы на шлюпке с маленьким Андрейкой в бушующее море теперь ему казались безрассудством. Он отпускал его одного лазать по шатким скалам, Андрейка один уходил в барханы, где его могла ужалить ядовитая змея или где он запросто мог заблудиться!.. Слава богу, тогда все обошлось благополучно. Теперь-то он уже мужчина, ученый человек. А такие не пропадают… Только бы поскорее вернулся…

…И снова, сутулясь, поднимается старый Илья на галерею маяка, прикладывает к воспаленному глазу подзорную трубу. Он смотрит на знакомый мысок. Ждет.

А внизу глухо колотится о клейкие размокшие камни море…

Саратов.

БИЕНИЕ ТВОЕГО СЕРДЦА

Седой пепел падал и падал на воду, на прибрежные скалы, изрезанные промоинами. Вечерняя мгла уже опустилась на Северную бухту, но от мутно-багрового зарева, поднявшегося над Севастополем, было светло. Обгорелые фермы, скрюченные прутья и спутанные телеграфные провода — все это создавало непривычную для глаза картину. Было в ней нечто беспокойное, тревожное. И только море, в этот час белое, как молоко, мерно плескалось там, внизу, нашептывало что-то о солнечных странах, о вечной тишине и покое…

Но тишины не было. Вот уже двадцатый день над городом рвались снаряды, самолеты, непрерывно пикируя, сбрасывали свой смертоносный груз на наши передовые позиции. Говорили, что противник ввел в бой свежие силы и будто бы ему удалось выйти к Инкерману и Сапун-горе.

Пять матросов лежали на еще не остывших от дневного зноя камнях и вглядывались в колеблющийся красноватый сумрак. Самому старшему из них, Александру Чекаренко, совсем недавно исполнилось двадцать два. Темная прядь коротко подстриженных кудрей выбилась из-под бескозырки, у рта легла горькая, но упрямая складка. И как-то непривычно было видеть его, всегда веселого, даже иногда озорного, по-мальчишески чуть легкомысленного, озабоченным, словно постаревшим на несколько лет.

Те остальные четверо хорошо знают, что Чекаренко вовсе никакой не командир, а такой же матрос, как они; одно звание — матрос, а на самом деле — кладовщик в минном окладе. Одним словом, негероическая специальность. Но что-то есть во взгляде его больших серых глаз, что-то властное, требовательное, что заставляет подчиняться ему беспрекословно. И весь он, могучий, широкоплечий, точно вылитый из одного куска крепкого металла, кажется рожденным для моря, и только для моря. Есть в нем что-то от легендарного матроса Железняка.

Но, может быть, все это лишь кажется Алеше Синягину. Юнга Алеша Синягин часто мечтал о подвигах, но сейчас ему немного страшно. Если бы самолеты не завывали так!.. И чтобы заглушить этот страх, он заговаривает с Чекаренко. Чекаренко сильный, спокойный. С ним чувствуешь себя как-то уверенней. Рядом с ним вовсе не думаешь о смерти, хотя вокруг рвутся снаряды.

— Товарищ матрос, товарищ, матрос! — шепчет Алеша. — Как вы думаете, прорвутся они сюда? Слышал, у наших все снаряды вышли…

Чекаренко пытливо вглядывается в лицо юнги. Круглое личико, трогательно-нежная шея, и в глубине темных зрачков не то испуг, не то любопытство. У Александра дрогнули в улыбке губы, глаза потеплели. Но ответил он серьезно, даже чуть грустно:

— Все может быть, Алеша. Все может быть… Во всяком случае, будем стоять до последнего… Такой приказ. — И чтобы как-то подбодрить мальчика, заглушить в нем неприятное чувство страха, добавил: — Из таких, как ты, Алеша, вырастают настоящие люди, герои. Читал «Повесть о суровом друге»? Будь, как тот Васька: ничего не бойся. В тебя стреляют — а ты иди! Тебе больно — а ты не плачь!.. Мы с тобой еще к нам на Украину поедем… А там яблоки в кулак величиной… и вишни.

— Дядя Саша, дядя Саша, — снова шепчет Алеша. — А разве вы в моряках не останетесь после войны?

Чекаренко рассмеялся, потом нахмурил брови:

— Какой же я дядя? На семь лет старше тебя. А в моряках останусь или нет — еще неизвестно. Люблю я море, а вообще-то мечтаю стать взрывником. Знаешь, что это такое?

Алеша отрицательно покачал головой.

— То-то и оно. Взрывник, брат, это тебе тот же минер. Взрывник каждый день со смертью дело имеет. Скажем, закладываешь в гору несколько сот тонн взрывчатки. Включил рубильник, грохнуло — и нет горы! Массовый взрыв называется. А потом через ту выемку, образованную взрывом в горе, прокладывай железную или шоссейную дорогу. А то еще на открытых разработках… Руду или уголь добывают…