Год жизни. Дороги, которые мы выбираем. Свет далекой звезды

— Ирина, я… я люблю другую девушку, ее здесь нет…

— Она в Москве, я знаю, — сказала, не глядя на меня, Ирина.

— Да, она в Москве, но я верю, что она будет здесь. Все это очень сложно и… Мне трудно рассказывать…

— Помните, Андрей, вы сказали: «Иной раз так хочется, чтобы все, о чем думаешь, сбылось…» Ну вот, теперь вы знаете, о чем я думала тогда… О том, что никогда не сбудется.

В этот момент вошел Григорий. Я не расслышал его шагов в коридоре.

— А вот и я, — весело объявил он, снимая полушубок и потирая раскрасневшиеся на морозе щеки. — Ну, как письмо?

Я поспешил отвернуться, чтобы не видеть его лица. Я был уверен — он сразу же почувствует, что здесь, в этой комнате, что-то произошло. Мельком, исподтишка я взглянул на Ирину. Мне казалось, и она должна была растеряться, смутиться. Но Ирина стояла посреди комнаты и смотрела куда-то мимо нас.

И самым странным, самым удивительным было то, что, вопреки моим опасениям, Григорий ничего не заметил. Он подошел к столу, взял письмо и углубился в чтение.

— Толково написано! — Сказал наконец он. — Видишь, Андрей, а ты еще в нас сомневался!

Его слова были обращены, конечно, к Ирине. Я видел, как он посмотрел на нее. В его взгляде было столько нежности, что мне стало не по себе.

— Я пойду, — внезапно сказала Ирина и быстро вышла из комнаты, не попрощавшись ни с кем в отдельности.

— Мы увидимся вечером? — крикнул ей вслед Григорий.

Она не ответила.

Мы остались с Григорием вдвоем. Как бы я хотел, чтобы они ушли вместе, чтобы я остался один!

— У Ирины какой-то странный вид, — сказал после паузы Григорий. — Ты, наверное, опять обидел ее чем-нибудь?

Мне показалось, что в голосе его прозвучали необычные, строгие нотки.

— Нет, нет, что ты! — поспешно возразил я. — Просто у меня было несколько замечаний по письму… Но в общем-то оно приемлемо. Теперь нам надо с тобой сесть и поработать над остальными разделами…

Я говорил, нанизывая одну фразу на другую, боясь замолчать. Я почти был уверен, что если снова наступит молчание, Григорию все станет ясным. Он начнет спрашивать меня, а я не смогу, не сумею врать…

Григорий положил письмо обратно на стол и несколько раз провел рукой по листкам. И в этом его жесте была какая-то сдержанная, осторожная нежность.

— Ведь вот необъяснимая вещь: почему ты не видишь в Ирине то, что вижу я, что должен, по-моему, увидеть каждый? — задумчиво и точно разговаривая с собой произнес Григорий.

Я молчал. Но Григорий, по-видимому, и не ждал моего ответа.

— Я не знаю, — продолжал он, — что стал бы делать, если бы ее не было.

— Слушай, — прервал я его, — ты говорил ей что-нибудь? Ну… о своих чувствах?

— Нет, — ответил Григорий. — Кстати, ты меня уже второй раз спрашиваешь об этом. Разве дело з словах? И неужели ты думаешь, что она не понимает?.. Да я бы и слов таких не нашел, чтобы высказать ей все… все, что ощущаю, что думаю, чем живу…

— А она? — задал я ему вопрос.

— Что она? — повторил Григорий. — Разве мне нужны заверения? Признания? Боже мой, какой ты все-таки рациональный человек, Андрей, ведь все должно быть естественно, само собой… Но если хочешь говорить напрямик — что ж, я скажу. Да, я верю, что и она любит меня. Понимаешь, верю!

Лишь на мгновение я представил себе, как подхожу к Григорию и говорю: «Ты ошибаешься, друг…» Я представил себе лицо Григория… Как был бы он потрясен. «Нет, кет, никогда! Все может измениться. То, что я сказал Ирине в ответ на ее признание, не может оставить у нее и тени сомнения, Пройдет время, и она поймет, что никто не сможет любить ее больше, чем он. Жизнь есть жизнь, все еще переменится».

— А письмо она составила толково, — сказал я, резко меняя тему разговора. — Нам осталось дописать сущие пустяки. Ты подготовишь описание конструкции туннеля, а я займусь формулировкой предложений. Договорились?

Григорий не ответил. Он стоял у стола, положив руки на листки бумаги. Он, видимо, не слушал меня…

…Нет, я не могу утверждать, что идея штангового крепления была с самого же начала отвергнута. Из одного только опасения прослыть бюрократом никто не решался отвергнуть ее. Наше предложение было встречено в производственном отделе комбината с интересом и сочувствием. Его разбирали и обсуждали долго и внимательно. Но… никто не хотел брать на себя ответственность за окончательное решение.

Конечно, все это было не так просто. Комбинат и не мог взять на себя ответственность за изменение проекта. Последнее слово оставалось за центральной проектной организацией и главком. Но позиция комбината могла бы сыграть важную, если не решающую роль. Этого-то окончательного, решающего слова мне никак не удавалось добиться.

Шли дни и бесконечные совещания. Каждое предыдущее вселяло в меня уверенность, что мы уже почти приняли решение и на последующем оно будет принято уже окончательно. Но завтрашний день опять отбрасывал меня назад.

Ну а Кондаков? Он не говорил ни «да», ни «нет». Впрочем, «нет» директор сказал еще тогда, в штольне. Но как только он понял, что дело на этом не кончилось, что, зная его отрицательное мнение, я все-таки ставлю вопрос, так сказать, официально, Кондаков стал уклоняться от решительного ответа. Он поручал «подработать» вопрос то одному инженеру отдела, то другому, ссылаясь на то, что сам по профессии не туннельщик.

Я хорошо понимал позицию Кондакова. Он предвидел, что я пойду напролом, и кто еще знает, как обернется дело в высших технических инстанциях. Кондаков не был заинтересован в скорейшем окончании строительства туннеля — теперь я в этом уже не сомневался. Хлопоты и риск, сопутствующие любому новому делу, Кондакову в данном случае были совсем ни к чему. Но и прослыть рутинером он явно боялся.

Каждый день теперь я приезжал в управление комбината, чтобы получить ответ на вопрос, который мы «вчера» обязательно условились решить «завтра», и не получал его. Одна проблема тянула за собой другую: то мне давали принципиальное согласие, но требовали «уточнить детали», то утверждали, что это уточнение неожиданно повлекло за собой необходимость снова обсудить вопрос о приемлемости штангового крепления в целом…

Как никогда мне сейчас была нужна поддержка, активная поддержка Григория. Но мне казалось, что он избегает встреч со мной. Может быть, я сам был виноват в этом? Да, я боялся, что он снова начнет разговор об Ирине и я не смогу так же честно смотреть в глаза Григорию, как раньше. Я несколько раз пытался уговорить себя, доказать, что все это чепуха, излишняя мнительность, что я тут совершенно ни при чем. И все же, когда мы изредка оставались с Григорием наедине, у меня появлялось чувство неловкости, даже стыда, как будто я скрываю от моего друга то, что не имею права скрывать.

Последнее время я пристрастился к радио. Раньше я редко включал приемник — разве чтобы послушать «Последние известия». Мне всегда казалось, что наши радиопередачи очень скучны. В реальной жизни каждый новый день был не похож на предыдущий. А радиопередачи были так похожи одна на другую, менялись лишь фамилии людей, о которых шла речь.

Но с начала подготовки к Двадцатому съезду партии я почти каждый вечер включал радио. Нет, дело было не только в том, что на съезде должен был обсуждаться план дальнейшего развития нашей промышленности, — вопрос мне очень близкий! — но и в том, что я теперь чувствовал себя активным участником подготовки к съезду. Этим ощущением я жил с тех пор, как у нас родилась идея штангового крепления, с тех пор, как я понял, что есть выход из возникших перед нами трудностей.

Несколько месяцев назад, читая решения Пленума ЦК о промышленности, я не мог отделаться от горького ощущения, что мы здесь как бы стоим в стороне, попали в глубокий прорыв и топчемся на месте, в то время как все в стране движется вперед. Наверное, во время войны командир части, не сумевшей отбросить врага, овладеть городом, вот так же слушал радиосообщения о своих соседях, продвинувшихся вперед и заслуживших благодарность страны.