Том 7. Эхо

И еще о Крученых?. Вот уж своеобразный человек был! При мне у нас в доме он был однажды. Мы жили в коммунальной квартире, в коридоре, где когда-то жили приживалки графини Шуваловой. К Коле пришел Крученых, и я пошла варить кофе. Вскоре Адуева позвали к телефону. Когда Крученых ушел, мы обнаружили пропажу нескольких книг с дарственными надписями. Коля попенял мне: «Что ж ты его оставила одного, он же известный книжный вор!» А я и не знала… Очень жаль было книги Зощенко…

В. А

08.08.90.

Я уже дома. Лето было страшно унылое, я заставила себя пробыть два месяца на даче, мне необходим воздух. Но на нынешнюю погоду реагировала по-звериному. Единственная отрада была ранними утрами; моя собака Динка подымала меня как будильник около 7 часов, и я шла ее выгуливать в лес. Это было лучше всего. Молчаливый, тихий лес был как лекарство от всяких невеселых дум. Хочу еще раз прочитать Базунова, одного раза мне мало. Он засасывал меня в воронку своих чувств и тут было не до литературных соображений. Боюсь, что он не найдет сегодня многих читателей. Читатель, даже квалифицированный, испорчен событийными произведениями дурного толка. Хороших — пересчитать по пальцам можно. А люди читают много и скатываются незаметно для себя. Есть узкий круг людей, живущих в мире высокой литературы (также и музыки), но не велик этот круг, хотя я и не представляю, как обедненно живут люди без Томаса Манна, без Чехова. Прочитали ли Вы изумительные письма военных лет Экзюпери? Какой человек был!

У Вас я не все люблю. Совсем не люблю «Во внутренних водах», и не потому, что там моря нет (понимаю, Вы искали себя в другом), а потому, что не любите, не чувствуете сердцем своих героев там. Достоевский как писатель любил даже тех, кого ненавидел. «Над вымыслом слезами обольюсь» — и над чужим, и над своим. Слезы могут быть глубоко внутри, вот как у Базунова…

В. А

29.08.91.

В самые тяжелые, темные для литературы годы Вы мотались по морям и только отдаленно можете себе представить по рассказам, что это было за время. Не от радости был у Твардовского «тяжелый взгляд» (если был. Я-то еще помню его другим — простым, открытым, когда после одной мирной лесной прогулки я удивилась фадеевскому пристрастию к этому человеку, на что Фадеев мне сказал: «Ты еще не знаешь, что это за человек»). Но и его мужицкую силу сломали. Тяжелые запои, рак легких.

Я сейчас перечитывала статью Симонова о романах Булгакова, и стало за него стыдно. Последняя фраза: «Не надо недооценивать Булгакова, но не надо и переоценивать. Он часть великой советской литературы». Неправда, не «часть». Он уникален. Я собирала статьи о нем — ни одна не повторяет другую. И главный его роман «Мастер и Маргарита» будут еще долго разгадывать, хотя задолго до напечатания, только по отрывочным спискам уже догадывались о многом, и «рукописи не горят» уже ходило по миру. Но в тот период Симонов «руководил» литературой и был во всех действиях дипломатически осторожен. В те тяжелые годы многие сдавали экзамен на честь и стойкость. Немногие его выдержали. Паустовский кажется одним из лучших образцов. Я его никогда не принимала как писателя, но уважала за человеческую стойкость. До одного случая, о котором и хочу рассказать.

О кончине Пастернака мне сообщила жена Асмуса. В «Вечерке» появилось крошечное объявление: «умер член Литфонда…»

Я поехала на похороны. На Киевском вокзале у кассы было прикреплено объявление, написанное на вырванном листке из ученической тетрадки (запомнилось — в клеточку): «Умер гениальный поэт, похороны тогда-то…»

В поезде была молодежь, дороги не знали, я их повела. Во дворе дома Пастернака стояли все наши лучшие переводчики, видела бледную Марию Петровых. Окна были открыты, играла Юдина. Я огляделась — писателей не было! Федин — сосед умчался в Москву. Кое-кто прислал жен, говорили, что ночью, в темноте кто-то рискнул прийти.

Вести скромный траурный митинг на могиле вдове обещал Паустовский. Его долго не было. С выносом тела запаздывали. Наконец приехал и сказал, что выступать не может, был приступ астмы. Что такое астма, я знаю, у мужа была лютая форма. Но приступ прошел, он приехал к могиле. Написал хоть бы несколько строк, кто-нибудь за него прочитал бы… Был там замечательный актер МХАТа Борис Ливанов, он был до самого конца. Паустовский уехал. Так запахло трусостью, что меня это потрясло. Зинаида Николаевна Пастернак кинулась к Асмусу, тот сразу согласился выступить. Вероятно, и готовился. Я из его речи запомнила фразу о «споре поэта с эпохой».

Когда вынесли открытый гроб, я поспешила вперед и уже с холма смотрела, как его всю дорогу несли на руках. В гробу Пастернак был строг и красив. Зинаида Николаевна держалась достойно, а Ивинская (это была отчаянная, последняя страсть стареющего поэта; вероятно, мужчине этот огонь еще более понятен) — я ее тогда видела в первый и последний раз: высокая крашеная блондинка — трагически обвисала на руках у каких-то молодых людей.

Когда могилу засыпали, какой-то молодой человек стал читать «Гамлета». Зинаида Николаевна заволновалась, опасаясь эксцессов, — было явно много подосланных. Просила больше не читать… Может быть, со мной рядом стоял Юрий Казаков, которого я не знала…

В. А

Без даты.

Абрамцево.

Так мощно дохнуло осенью, что я стала собираться в город (пока мысленно). Со мной только дворняга Динка (это немало!). Но вдруг — выглянуло бесцельное (изумительный эпитет Бунина!) холодное солнце, и я раздумала.

Здесь все-таки лес, который здорово полезен моей астме, книги. И собаке здесь лучше (надеюсь — не смеетесь?).

Сегодня ночью, лежа, как всегда, с книгой, — как-то растопило кору, наросшую вокруг сердца (читала Ваш «Мимолетный праздник»), и стала многое вспоминать.

Книги я начала читать рано. Книг моего детства Вы, вероятно, даже не знаете. «Маленький лорд Фаунтлерой» (ослабленное издание «Домби и сын»), Луиза Олькот — две книги: «Маленькие мужчины» и «Маленькие женщины». К чести своей, должна сказать, что я и тогда понимала, что это сентиментальная дрянь. Но… Чарской зачитывалась!! Было у нее какое-то умение ловить детские души.

В Киеве, где я жила в детстве, была замечательная большая детская библиотека. Ее директриса, сестра какого-то банкира, основала ее (полностью!) на свои деньги. Были у нее выпученные глаза (вероятно — щитовидка), я ее побаивалась. Она упорно совала мне книги, которые считала хорошими (классики были и дома), а я так же упорно требовала Чарскую! Она укоризненно качала головой — но давала.

Теперь перебросимся через несколько десятилетий.

В 27-м году я переехала в Ленинград. Обедала в столовке для композиторов и писателей — она помещалась на Невском, недалеко от вокзала, во дворе кинотеатра «Колизей». Туда ходили примерно одни и те же люди. Заходила и какая-то тихая, низенькая старушка, вся в черном. И однажды мне сказали: «Знаете ли, кто это? Лидия Чарская!» Я даже не представляла себе, что она еще жива! Уже тогда не многие знали ее имя.

Чтобы утешить Ваше писательское тщеславие — расскажу еще один эпизод. Это было уже во время войны. Писателям полагались всякие пайки. Адуев ненавидел ежемесячное хождение за ними. Однажды в коридоре Союза писателей, сидя среди жаждущих писателей, он наблюдал, как в заветную дверь вошла незнакомая старушонка, и слышал следующий разговор: «Вы по какому списку?» — «…» — «Вы прозаик или поэт?» — «Я, собственно, написала одно стихотворение…» — «???» — «В лесу родилась елочка…» Непробиваемый секретарь Союза выскочил в коридор и закричал: «Вы знаете, кто это???! Вам этого не понять! Вы слишком молоды!» И старушка получила все по высшему разряду! Так что — надейтесь на добрую память поколений!

И еще один эпизод из прошлого, совсем другого порядка (вот разболталась старуха, разомлела от воспоминаний! А мне не совестно, это Вы уже ни от кого не услышите).

Ехала я на трамвае по Кировскому проспекту, который назывался поэтично: улица Красных Зорь. Но Зори быстро погасли. До убийства Кирова оставалось лет пять. Ехала на площадке, на которой кроме меня ехали два молодых парня, один был в тельняшке. Второй этому молодому морячку показывал Питер. И еще ехала старушка, т. е. она, может быть, и не была старой, но, во-первых, она была под вуалью, а, во-вторых, я была еще молода.