Сборников рассказов советских писателей

— Ну, и что ж ты скажешь директору?

— Что ему скажешь… Хочешь послушать? — он озорно повел глазами и занес палец над кнопкой на торце стола. — Сейчас позову.

Я вспомнил, как директор при моем появлении поспешно взял со стола желтую папку (видно, там был второй экземпляр этого письма), с какой готовностью уступил мне очередь в кабинет, как услужливо кланялся, улыбался виновато: «Проходи, мол, ради бога… только не со мной…» И не мог пересилить себя.

— Неловко, — ответил я. — Лучше съезжу к Ступину.

— Ну, как знаешь.

Поездка моя в совхоз «Мещерский» случилась неожиданно скоро. На другой день с утра поднялась такая метель, что не видать было домов на том порядке улицы. За двое суток немыслимой круговерти намело-насугробило столько снегу, что мой Семен Семенович забастовал: «Куда в такую непогодь на охоту? В снегу вымокнешь по самую ширинку». У Гладких открылся какой-то семинар, и ему не до охоты. Я было загрустил совсем.

— Ты, кажется, к Ступину хотел съездить? — спросил меня Гладких. — У нас подвода туда идет. Секретарь застрял в лесничестве. Поезжай.

И я поехал. Совхоз «Мещерский» лежит в лесной полосе километров за двадцать от Тиханово. Туда и в обычную пору проехать было нелегко, а уж в распутье да в зимние заносы на автомобиле и не суйся.

Не доезжая до Еремеева, мы встретили странную подводу. Гусеничный трактор тянул грубо сколоченные сани, на которых стояли две железные бочки, валялись толстые оцинкованные тросы, лопаты, и в самом задке прижались две бабы, закутанные в клетчатые шали, да мужик в тулупе.

— Куда они снарядились? — спросил я своего возницу.

— В Пугасово, за горючкой.

— За пятьдесят верст на тракторе? — удивился я.

— А на чем же еще? Грузовики не ходят: то ростепель, то заносы. Лошадей нет.

— Но они же и за сутки не обернутся?!

— По два дня ездят. С ночевой.

— Какой смысл гонять трактора в такую даль?

— Нужда… Горючка необходима для тракторов.

— Они что, снег пашут?

— За кормами ходят.

— Куда?

— На луга… километров за сорок. Как только путь установится, по пороше, то есть.

— Батюшки мои!

Возницу нисколько не трогало мое удивление. Он дергал вожжами, похлопывал шубными рукавицами, покрикивал на лошадь и, как бы между делом, пояснял мне, зачем нужна горючка к тракторам в такую пору, пояснял обстоятельно, терпеливо, как это делают неразумным детям.

— Поскольку совхоз откормочный, без сена никак нельзя.

— А трактора в разнос пускать можно?

— На то они и есть трактора. Не на себе ж таскать сено-то.

— Трактора в пять раз дороже сена!

— Мало ли что. В ином деле себя не бережешь. А то трактора. — Мой возница был неуязвим, сидел бочком, вполоборота и смотрел куда-то в сторону.

Эта странная отрешенность, уклонение от существа дела озадачили меня и в разговоре с директором Проскуряковым. Он также глядел куда-то в сторону, морщил лоб и сводил брови с тем выражением, которое передается вопросом: «Что вы, собственно, от меня хотите?»

— Как же это, в лесной глухомани, вдали от лугов создали откормочный совхоз? — спрашивал я директора.

— Очень просто. Был колхоз, перевели его в совхоз.

— Зачем же?

— Потому что слабый был колхоз… нерентабельный.

— А совхоз крепкий?

— И совхоз слабый.

— Чего же добились? Неужели вы считаете разумным гонять трактора в эдакую даль за сеном?

— А ближе нет его, сена-то.

Логическая фигура замыкалась, и выйти из этого заколдованного круга не было никакой возможности.

Мы сидели в бухгалтерии. На столе у бухгалтера лежал список. Трактористы и возчики, одетые в полушубки, ватные брюки, входили по очереди, расписывались, потом шумно дули на руки — с мороза пришли — и получали по три рубля на ночевку, для сугреву.

— На сколько же хватает горючки, привезенной из Пугасово? — спросил я директора.

— На один рейс.

— А потом?

— Все повторяем… Те идут за сеном, этот в Пугасово.

— Весело живете. А Ступин ездит за сеном?

— Сейчас — нет… — ответил директор, помолчав.

— Почему?

Директор провел ладонью по лбу и поморщился:

— Он свою долю привез летом.

Я вышел на улицу, отпустил возницу в лесничество, а сам пошел искать Ступина. Возле колодца с журавлем я спросил старуху:

— Скажите, где Ступин живет?

— Какой Ступин? У нас, в Еремееве, полсела Ступиных.

— Который машины изобретает… Петр Александрович.

— А-а, Петька Барин! Ступай в конец села. Там стоит на отшибе новый дом под зеленой крышей. Увидишь. А нет — спросишь, где, мол, Барин живет.

Я сразу угадал дом Петьки Барина, — он стоял на высоком берегу Петравки, в окружении старых лип и заломанной чахлой сирени, чуть вынесенный из общего порядка улицы. Дом большой, обшитый свежим тесом, на замшелом фундаменте из дикого камня. И крыша зеленая, и вертлюги на крыше.

Хозяин встретил меня на улице; он обносил забором эти раскоряченные липы, да выщербленную сирень, да кое-где уцелевшие изуродованные яблони — жалкие остатки от большого сада. Хозяин был видный мужчина, широкоплечий, рослый, с лицом народного артиста, полный собственного достоинства. На нем была черная стеганка, открывавшая его мощную кирпичного цвета шею, высокие, за колено, валенки и серая армейская шапка. Мы поздоровались. Я назвал себя, сказал, что приехал из газеты, что наслышан о нем и хотел бы написать… Словом, обычное приставание газетчика, когда хочешь понравиться человеку и выудить из него нужный «материал». Ступин вел себя не то чтобы просто, а величаво: протянул свою необъятную железную ладонь, чуть прикрыл большие сонные глаза и представился:

— Петр Александрович.

— Давно здесь поселились?

Он вскинул веки, повел крючковатым носом, как пробудившийся орел, и застыл в ожидании. «Чего ради спрашиваете?» — было написано на его крупном суровом лице.

— Поместье старое, а дом новый, — сказал я, кивая на черные липы.

Он поджал губы и насупился, видимо, уловил намек на его прозвище — Барин.

— Здесь жили братья Потаповы, мельницу на Петравке держали. Вон там. Видите, железо торчит из камня? Была плотина. А под берегом… вон, где лозняк! Питомник держали. Фруктовые деревья разводили… Торговали.

— А где же они?

— Сослали в тридцатом году.

Он пошел к изгороди, неторопливо сложил в деревянный ящик свой нехитрый инструмент и сказал кротко:

— Проходите в избу.

В доме нас встретила хозяйка, удивительно похожая на самого Ступина, такая же степенная, рослая, с большим и строгим лицом.

— Проходите в залу, — сказала она.

В чистом и светлом доме было четыре комнаты, отгороженные дощатыми перегородками. В дверных проемах висели шторы из красного бархата, в комнаты вели широкие ковровые дорожки. Мы разделись и прошли в просторную залу. Петр Александрович сел за свой письменный двухтумбовый стол, а меня усадил на широкую тахту под узбекским ковром. За стенкой гомонили потревоженные моим приходом дети: мальчик и девочка, лет по десять — двенадцать. Они сидели за столом, готовили уроки.

— Внуки? — спросил я, кивая на ту комнату.

— Дети, — ответил Петр Александрович.

Я с удивлением посмотрел на его седую голову:

— Сколько же вам лет?

— Сорок четыре.

— А я думал… — Я запнулся.

— Что я старше? — сказал Петр Александрович и улыбнулся. — Не стесняйтесь. Мне многие дают больше моих лет. Я еще в армии поседел… на сверхсрочной.

— И давно ушли из армии?

— На тридцатом году.

— И все здесь, в совхозе?

— Сперва в колхозе, а потом совхозом объявили нас.

— Чай, дорого стала вам постройка? — спросил я, оглядывая высокие потолки и чистого оструга сосновые стены.